Танцы в нечётных дворах - Элен Витанова

— Красивое кольцо, — Мануэла задумалась. — Не называй ее так.

— Я не знаю, как ее зовут.

— Ее зовут Майя, она подруга твоей бабушки. Когда-то, очень давно, они вместе работали в театре… Она в некотором роде наш ангел-хранитель. Майя видела тебя с Эллой?

— Извини, она сама так представилась, и я подумала, что она… Ну, в общем, городская сумасшедшая, в хорошем смысле, это даже мило, по-моему. Но сумасшедшей она, по правде говоря, не выглядела. И я не знаю, видела ли она нас. Но, может быть, конечно. Я говорила с Эллой, потом прошлась по улице, в сторону моря. Стояла у парапета, смотрела вниз, потом встретила ее.

Мануэла вздохнула и задумчиво протянула:

— Может быть, она догадалась… Или почувствовала. А малахиты она всегда с собой носит — несколько штук, на счастье. Только вот откуда у нее кольцо — ума не приложу.

— Кольцо — это отдельная история. Я приехала сюда с подружкой…

В голосе матери послышалась тревога:

— Ты тут не сама?

— Я познакомилась с ней в поезде.

Мануэла расслабилась:

— Что ж, такие знакомства нередко бывают удачными.

— Мы живем у ее тети, которая, как я поняла, пригласила Эллу, то есть тебя, потанцевать к ним во двор.

— Ты знаешь Наташу? Вот оно что… Она тоже наш давний друг. И очень надежный. Она тебя узнала?

Эльзе стало не по себе.

— Она меня знает?

— Конечно. Идем, я что-то тебе покажу.

Мануэла отодвинула портьеру, и кивком пригласила Эльзу в другую комнату. Дернув за шнур торшера, включила свет. Со стен на Эльзу смотрело ее собственное лицо. Здесь были афиши с десятка последних спектаклей…

— Мам, а как они у тебя оказались?

— Элла написала в театр, попросила прислать, если есть, афиши нескольких спектаклей. Выслала денег и указала названия, мы на сайте театра посмотрели. И они прислали — такие милые люди! Знаешь, дорогая, в жизни ты гораздо красивее. Тобой можно любоваться бесконечно. И этот прекрасный возраст… Ты замужем?

— Да. То есть, нет. Я сюда сбежала от мужа. Неважно…

Мануэла, отвернувшись, неожиданно прыснула. И, едва сдерживая смех, сказала:

— Ты точно моя дочь.

И расхохоталась. Боже, как она смеялась! Яркие губы раскрывались в обезоруживающей улыбке, на тонком, украшенном едва заметной горбинкой носу собирались мелкие морщинки, которые делали красивую, безупречно красивую женщину смешливой девчонкой, плечи тряслись мелкой дрожью, а на них в такт подпрыгивали рыжие пряди. Зайдясь смехом, мама запрокидывала голову, и шея при этом будто обнажалась. Изящные ключицы, прогнутая спина, высокая грудь. Невозможно было поверить, что ей столько лет. Понятно, почему ее так любили мужчины, и почему ей было мало места в обычном мире. Она была слишком искренней, слишком. И этот грудной смех, такой настоящий, был прямым доказательством этому. И еще. Находясь рядом с ней в этот момент, невозможно было не расхохотаться — до того заразительно она смеялась. Мануэла, продолжая смеяться, обняла дочь, и теперь они хохотали вместе, накрытые одной волной, и это было лучше, в тысячу раз лучше, чем вместе плакать над дурацкой судьбой, которая разъединила их, таких родных и похожих, на столько лет. Столько долгих лет…

— Боже, чего вы так хохочете? Ненормальные! Я принесла вам кофе.

Мануэла, захлебываясь от смеха, прижав к себе Эльзу, проговорила:

— Ох, ты себе не представляешь, она сбежала сюда… от мужа! О боже, я умру от смеха!

Теперь смеялась и Элла, а Эльза, переведя дух, отошла от матери на шаг, и, все еще улыбаясь, взяла кофе с инкрустированного перламутром столика. Мануэла сказала:

— Вот ты не знаешь, почему мы смеемся. Сюда по этой причине приехала бабушка, захватив с собой Эллу. Потом я, сбежав от твоего отца. Теперь ты…

— Преемственность поколений — страшная штука, — Элла успокоилась быстрее, она, похоже, лучше всех умела держать себя в руках.

— Расскажите мне про бабушку, — попросила Эльза.

Сестры переглянулись, и Мануэла сказала:

— Она была оперной певицей, у нее был свой особняк и четыре супруга. Не сразу, конечно, по очереди. Я супругов имею в виду. Потом она продала дом, купила эту квартиру и …уехала навсегда.

— Уехала или умерла?

— Уехала.

Мануэла улыбнулась, и Эльза, несмотря на следы, оставленные временем на мамином лице, сразу же узнала эту улыбку. Она узнала бы ее из миллиона. Так мама улыбалась папе. Улыбка означала «я тебя люблю, но ты все равно ничего не поймешь», и еще излучала ни с чем не сравнимую способность радоваться жизни — при любых обстоятельствах. Но Эльзе этого было недостаточно, сейчас она хотела узнать правду. Правду, которую ей почему-то не хотели говорить.

— Мам, как звали бабушку? Я этого не знаю.

Сестры снова переглянулись. Ну что за тайны, черт возьми? Мануэла тихо сказала:

— Илона. Илона Розенфельд. Это если по последнему мужу. Она долго носила эту фамилию.

— У тебя вроде другая была фамилия. А если не по мужу, то как ее звали? В девичестве?

— Илона Сильвестру.

Мать опустила глаза. Эльза могла поклясться, что где-то слышала это имя, но где — не могла вспомнить.

— Мне это ничего не говорит. И все же, она …умерла?

— О, нет, — мама явно колебалась. — Она …далеко отсюда.

— Хорошо, расскажешь в следующий раз. Мне пока достаточно мамы и тети.

Поддавшись порыву, Эльза крепко обняла мать и медленно, тихо, боясь заплакать на каждом следующем слоге, сказала ей в ухо:

— Хорошо, что ты есть. Что ты жива. Я очень тебя люблю. Очень-очень.

И тут расплакалась Мануэла. Ничего не говорила, просто смотрела и роняла слезы. Потом слез стало слишком много, они полились по щекам, были похожи на капли дождя, и в каждой из них при свете лампы переливалась радуга.

— Ты такая красивая, мам. У тебя даже слезы разноцветные!

Мануэла улыбнулась, продолжая плакать. Эта улыбка сквозь слезы была похожа на слепой дождь. Никогда Эльза не видела ничего красивее. Мама держала ее за руки и плакала, и в этом было столько любви, что не приходило в голову попросить ее перестать. От смеха — к слезам, от слез — к смеху. Она осталась собой, осталась настоящей. Эльза смотрела на нее, как будто хотела навсегда запомнить, впечатать в память. Заменить образ молодой, почти забытой ею матери, на этот — новый, чувственный, взрослый, донельзя ясный и очень нежный, очень искренний… Такой матерью можно гордиться. Всегда.

Они говорили почти до утра, но, выйдя на рассвете в прозрачность пустой улицы, Эльза поняла, что не узнала о матери ничего нового. Оглянувшись, поискала глазами номер дома. Можно было не сомневаться — он был нечетный. Сорок первый. Потом дошла до конца квартала и записала в телефон название улицы. Номера квартиры у нее не было, но она найдет ее с закрытыми глазами.