Искала я милого моего - Марта Кетро

ни в каком смысле, тем более и правда изрядно обносилась. Любимые платья стали органичными, как вторая кожа, а некоторая потёртость, по мнению Эмилии, сообщала им дополнительный шарм – шикарней платка из плотного шёлка, расписанного модным художником, может быть только платок, сотканный в прошлом веке, а лёгкая поношенность дорогой сумки выдаёт подлинное богатство её хозяйки. Не вчера, стало быть, куплено, старые деньги, привычная роскошь, приличная семья.

В конечном итоге Эмилия обнаружила, что выстроила целую этико-эстетическую систему, лишь бы не допускать в свою жизнь ничего нового. И борьбу с этим застоем следовало начинать с мелочей.

Так что в торговые ряды она пришла с той же решительностью, с которой немолодые дамы заходят в кабинеты жуликоватых косметологов, обещающих с помощью магических манипуляций и секретных снадобий вернуть им сияние двадцатипятилетней давности. Магазины, набитые одеждой, обязаны воскресить в ней некое угасшее томление. О, этот длинный ряд пуговиц на спине узкого платья-футляра, которые нетерпеливый любовник расстёгивает дрожащими пальцами, а девушка стоит покорно, как школьница, и белый кружевной воротничок подчёркивает её невинность. О, эти лёгкие шифоновые ткани, окутывающие тело от шеи до ступней и всё же не скрывающие ни одной линии. И непристойные конструкции из нескольких верёвочек и тряпочек, в которых женщина сможет только открыть мужчине дверь, потому что он при виде неё потеряет голову прямо на пороге. А ведь есть ещё одежда, соблазняющая не мужчин, а самих женщин, потому что дарит им то ощущение себя, которое они ищут: себя – юной, себя – дерзкой, себя – умной, романтичной, строгой, уверенной. Многое может совершить с человеком платье.

И к закату Эмилия вышла из торговых рядов немного иной, будто определила для себя, какой хочет быть в ближайшее время. Пришлось признать, что ни молодость, ни сексуальность не прельщают её так, как свобода. Свободной она хотела быть, а потому купила вещи, не содержащие никакого специального послания миру, одно только чувственное удовольствие – что-то очень лёгкое, гладкое, пушистое, самое разное, в чём её телу будет приятно. «Надо было сразу идти к старухе Розмари, которая торгует игрушками для женского развлечения, сэкономила бы кучу времени».

Ужинать пошла в кондитерскую «Даль», о которой немногие знали, потому что завсегдатаи тщательно охраняли её секрет. Она пряталась в переулках возле парка Сусаны Даль и относилась к ресторану под названием, которое проницательный читатель наверняка угадал – тоже «Даль». Центральное заведение было дорогим и закрытым, получить там столик считалось большой удачей, о шеф-поваре ходили легенды: будто сам он к основным блюдам прикасается только в финале, внося последний штрих, который делает вкус божественным. Зато любит готовить десерты, и кондитерская, цветок его души, вполне доступна, а качество такое же заоблачное. Это культовое место возникло в некогда плохом районе: некий филантроп вычистил здешние трущобы, разбил прелестный сквер и построил школу танцев для бедных мальчиков и девочек. Неожиданное решение, обычно благотворители открывают больницы и приюты, но у этого были какие-то свои резоны. И теперь Эмилия шла меж цветущих грейпфрутов, которыми был засажен садик, заходящее солнце золотило камни дорожек, а в воздухе витал обожаемый ею сладкий аромат цитрусовых, вульгарный в духах, но обольстительный живьём. На площадке под руководством учителя занимались балетные дети, а юный длинноволосый барабанщик отбивал им ритм.

И тут её окликнули:

– Госпожа Змейка, позвольте же мне с вами говорить!

Только самоубийца мог в глаза назвать её старой кличкой, самоубийца или юродивый.

Эмилия вздохнула: милая Надия относилась ко вторым, так что ничего ей за это не будет.

– Госпожа Змейка, простите за беспокойство, но у меня такое горе, такое горе. Пропала моя деточка, моя Мици, сок сердца моего. Не видали вы её?

– Это которая у вас Мици, серенькая?

– Нет, чёрненькая, только на грудке белое пятно. Такая хорошенькая!

– И давно её нет?

– С вечера, госпожа! Она не пришла даже кушать!

– Ничего, милая, она ведь уже вошла в возраст? Немного погуляет и вернётся непорожней.

– Вы думаете? Дай-то бог! Но если увидите её, дайте мне знать поскорей.

– Конечно, милая. Если беспокоитесь, покричите возле окрестных подвалов, вдруг отзовётся.

Подложив таким образом свинью соседям Надии, Эмилия прибавила шагу и скоро уже сидела за столиком под виноградом, с трепетом разрезая хрустящий профитроль, полный ванильного крема. Ах, Надия, Надия. Она родилась в далёкой северной стране, в Мелави оказалась в раннем детстве, но её язык навсегда сохранил лёгкую нездешнюю неправильность. Она была хрупкой и к своим сорока пяти выглядела девочкой, которую зачем-то загримировали, покрыв неубедительными морщинами. Говорили, что в юные годы произошла какая-то беда, остановившая её развитие. Родители, сколько могли, поддерживали Надию, но умерли рано, сгинув при очередном взрыве, а полоумная дева выжила и оказалась на улице. Пришлось помыкаться, но в конце концов о ней позаботились добрые люди, выделили комнату в полуподвале и небольшую пенсию. Деньги Надия тратила на окрестных кошек, вокруг неё всегда крутились две-три перекормленные попрошайки. Мягкое сердце милой Надии было полностью поглощено заботами о животных и лишь изредка отвлекалось на краткосрочные влюблённости. Будучи ребёнком, она и любила по-детски, не сводя восхищённого взгляда с объекта чувств. Зачастую это был какой-нибудь бродяга, задубевший от пьянства, который искал пристанища на дождливую зиму. Сначала она чинно встречалась с ним на скамейке в парке, прогуливалась по аллеям, рассказывая о бурной жизни кошек, жаловалась, советовалась, иногда плакала от несправедливости мира, не смущаясь отсутствием какой бы то ни было реакции. А через приличное время приводила его к себе домой, и потом появлялась на улице уже другой, гордой и сияющей от любви. Затем начиналась семейная жизнь с общим хозяйством и обязательными пятничными выходами на рынок. Надия вешала на руку плетёную корзинку и плыла рядом с избранником, важно поглядывая по сторонам. Никакой болтовни со случайными прохожими, лишь иногда кивала избранным знакомым, а так всё больше смотрела на своего мужчину, улыбалась и розовела, поправляя кудрявые каштановые локоны. Обычно она собирала волосы в тугой пучок, но в дни любви распускала его, и тогда происходило чудо. У нелепой маленькой Надии были самые прекрасные волосы на свете: мягкие, как ангельские перья, густые и тонкие, они вились крупными тёмными кольцами, ниспадая до талии, и отливали золотом, будто вся её несбывшаяся радость спала в них. Надия не седела, её причёске не требовалось ни краски, ни заботы парикмахера, хватало дешёвого мыла и гребня. Среди девушек Мелави считалось хорошей приметой встретить счастливую дурочку и прикоснуться к её распущенным волосам, это приносило удачу в любви.

У самой Надии