Чао, Вьетнам - Эльдар Саттаров

Меня это городское бурление очень развлекало – в город стекались толпы крестьян со всех концов провинции, было похоже на народное празднество, на веселый и шумный карнавал. Однажды, например, со стороны бульвара Нородома всю ночь доносилось бодрое постукивание молоточков по дереву. Грешным делом я решил, что возводят эшафоты, как в романах Гюго или Дюма, которыми я зачитывался перед сном, и что завтра японцы гильотинируют всех французов. После всех происшествий с капитаном Ичигавой мне такое зрелище было бы уже нипочем, так что с утра я пораньше пробрался в гараж и вывел на улицу свой велосипед. Но людское кишение на бульваре было таким плотным, что пробиться сквозь толпу мне не удалось. Я пошел на объезд и издали увидел, что за собором возвели деревянный помост, задрапированный огромным кумачовым полотнищем с золотой звездой. Ведя велосипед за руль, я пешком пробрался поближе к сцене.

Комиссар Вьетминя с маузером на поясе, потрясая сжатым кулаком, истошно вещал толпе что-то о национальной независимости, территориальной целостности и грядущем торжестве коммунизма. Это был товарищ Чанг, я уже слышал о нем от Рене. В свое время, когда его увезли в желтое здание с наглухо закрытыми ставнями, он сразу же, не раздумывая, заложил Сюртэ десятки подпольных ячеек, выдал их имена и явки, поэтому вроде бы и выжил. Говорят, потом на каторге он оправдывался тем, что в его лице революция потеряла бы ценного лидера, ради которого вполне оправданно было принести в жертву несколько ячеек рядовых активистов. Сейчас его охраняла банда хмурых, полуголых типов с вороватыми, бегающими глазками, чьи тела и лица были разукрашены синими татуировками. Это были пираты Бай Вьена из Шолонского пригорода. Они тоже перешли на сторону Вьетминя, раскрыв перед красными двери своих арсеналов, битком набитых наворованным у японцев за годы оккупации оружием.

«Землю – крестьянам! Заводы – рабочим! Вся власть Вьетминю!» – надрывался товарищ Чанг со сцены. «Нет! Никакой власти никому!» – раздались было разрозненные крики. Это решили отличиться молодые парни в белых канотье и черных зутах, костюмах из широченных штанов и длинных пиджаков до колен с накладными плечами, давние друзья товарища Аня, уже умершего в заполненной водой яме тигровой клетки на Пуло-Кондор. «Вся власть народным комитетам!» – кричали здоровенные рабочие мужики, стоявшие слева от меня под флагом с пронзенным молнией земным шаром. Но их голоса утонули в единодушном реве толпы: «Да здравствует революция! Да здравствует Вьетминь! Урра-а-а-а!»

Под конец митинга товарищ Чанг предложил толпе манифестантов спеть хором «Интернационал». Над бульваром Парижской Коммуны зазвучал на удивление стройный хор множества страстных голосов. Люди поднимали над головами сжатые кулаки в знак солидарности. Солидарности друг с другом и с коммунистами других стран, победившими и к тому времени почти добившими реакционеров всей Земли.

19

Когда маршал Петэн пожимал руку Гитлеру, чтобы спасти уцелевших французов от кровавой бойни и планомерного, методичного и систематического уничтожения в концентрационных лагерях, один из его бывших подчиненных, в свое время даже назвавший сына Филиппом в честь маршала, внезапно понял, что судьба преподнесла ему уникальный шанс. Подобно Людовику XIV из династии Бурбонов, этот французский генерал, пораженный алмазной пулей озарения прямо в лоб, вдруг заговорил от лица всей нации, отождествляя себя с самой Францией. Оставив маршала ради берегов продрогшего Альбиона, он воззвал с них к французскому народу по радио, с неохотно данного лордом Галифаксом дозволения, на волнах Би-би-си, и даже вроде бы был небольшой горсткой людей из этого народа услышан. Он громогласно заявил тогда, что Франция не одинока, потому что «за ней осталась Империя», которая, дескать, может опереться на другую империю, Британскую, безраздельно царившую на морях, а также на промышленную мощь ее бывшей колонии, Соединенных Штатов. Нет, Франция была не одинока, потому что не чувствовал себя одиноким в тот момент сам де Голль, весьма радушно и со всяческими признаками понимания принятый в стране туманов как пронырливым Уинстоном Черчиллем, так и напыщенными инфантильными пэрами. Поэтому он и отказался в августе сорок пятого объявить республику с балкона парижской ратуши, несмотря на просьбы лидеров Сопротивления.

– О чем вы говорите? – возмутился де Голль. – Республика никогда не прекращала своего существования.

– Но мы же победили вишистов и отобрали у них власть, почему бы вам, генерал, не сообщить об этом ликующему народу? – взмолились лидеры.

– Правительство Виши никогда не было ни чем и остается ничем, – отрезал генерал. – Виши вообще не было. Что такое Виши? Была сражающаяся Франция, была свободная Франция, был Комитет национального освобождения под моим командованием, и он себе ее, так сказать, постепенно вернул.

– Так вы не будете объявлять республику? – переспросили на всякий случай лидеры.

«Я и есть Республика», – подумал де Голль, но, сделав благоразумную паузу и молодцевато дернув себя за козырек, он ответил лидерам более уравновешенно:

– Я и есть президент этой Республики. Мне незачем ее объявлять.

Республика между тем, перебиваясь американским пайком, все глубже увязала в долгах и послевоенной разрухе. Разумеется, при таких обстоятельствах лишь полный болван или искренний, неисправимый идеалист отказался бы от заморских владений, кормивших национальный бюджет этой самой Республики. Пока товарищ Чанг, выложив маузер на стол и развалившись в кресле генерал-губернатора, внимательно изучал адмиральские бумаги, мелко и часто испещренные галочками и крестиками, британские королевские ВВС уже высадили в окрестностях Сайгона полковника Седиля, которому лично де Голль наказал передать товарищу Чангу сотоварищи несколько туманных, многообещающих, но в то же время внушительных во всем, что касается «наших владений», слов. Когда небритый и взмокший от пота полковник ввалился к нему в кабинет для соответствующего разговора, товарищ Чанг чутьем угадал, что с этими людьми придется считаться, и поэтому мгновенно с чисто восточной хитростью попробовал отделаться столь же велеречивыми и кружевными заверениями в лояльном антифашизме.

– О да, месье Седиль, конечно, месье Седиль, – залебезил он в завершение разговора. – Индокитайская федерация в рамках Французского Союза – это совершенно замечательная идея, месье Седиль. Мне самому очень нравится! Очень! Но генералу де Голлю следовало бы напрямую обсудить это с Хошимином, месье Седиль, главой нашего государства, Демократической республики Вьетнам, не менее легитимным, чем сам де Голль.

– Погодите, месье Чанг, можно я запишу, говорите помедленнее…

– О да, месье Седиль… Но не хотите ли выпить, полковник?

– Очень хочу, – сразу же оживившись, закивал Седиль.

Товарищ Чанг прогулялся до шкафчика и вынул оттуда пузатую бутыль, остававшуюся там еще со времен адмирала. Разлив коньяк, он двумя руками поднес бокал Седилю. Тот дождался, пока Чанг пригубит первым, и с видимым наслаждением начал хлебать свой, запрокинув голову и выставив напоказ жадно прыгающий кадык. Товарищ Чанг стоял у окна, выходившего на автосалон Бенье, и, прижавшись лбом к стеклу, мрачно разглядывал сутолоку на углу бульваров Боннар и Шарне. Он находил Сайгон прекрасным и очень хотел властвовать над ним, но понимал, что уже, скорее всего, не получится.