Чао, Вьетнам - Эльдар Саттаров

Когда британцы были уже близки к завершению грязной работы, в Сайгон с помпой прибыл голлистский генерал Леклерк[43]. По Катина триумфально залязгали французские танки и броневики, торжественно встреченные лояльной публикой, ну ни дать ни взять «тигры» и «пантеры» на Елисейских полях! Когда французская бронетехника форсировала переправу в Шолон и сэр Грейси бросил на зачистку района отряды верных гурков, пираты из «Комитета налетчиков» взорвали на прощание столбы телеграфной станции и рассеялись в южном направлении, чтобы залечь на дно в селах, затерянных среди водных гладей Долины джонок. Точно так же, когда англо-индийские войска занимали после этого ключевой треугольник «красного пояса», партизанская основа беззвучно и бесследно растворилась в окружающих Сайгон густых джунглях с их буйным цветением жизни, никогда не сдающейся, неунывающей и непобедимой.

Наконец, когда на северном направлении отступили воины из каодаистской секты, в изголодавшийся город хлынули щедрые потоки провианта. Французские войска, чиновники, служащие тем временем продолжали прибывать и прибывать – по морю, по воздуху, по суше. Сэр Грейси, передав Леклерку соответствующие полномочия, вылетел в Лондон с чувством выполненного долга. Вслед за ним отбыли верные гурки. А французские колониальные войска продолжили беспрепятственно занимать территории Кошиншины, углубляясь все дальше на Север, вплоть до лаосской границы и курортного Ньячанга, где отсиживался на своей вилле бывший император Бао Дай, ныне ставший простым гражданином. Леклерк телеграфировал де Голлю с тонкинской границы. Но великому Шарлю было уже не до этого.

Лидеры Сопротивления, а за ними и французский народ, еще не догадываясь о том, что Франция – это и есть де Голль, все настырнее противоречили ему. Сначала всенародный референдум, а за ним и выборы в Учредительное собрание неожиданно привели к временной власти левую Трехпартийную коалицию, с преобладанием марксистов. В соответствии с волеизъявлением французского народа, не желавшего иметь более ничего общего с позором Третьей республики, все три партии тогда уселись за разработку новой Конституции. Де Голль в тот раз подумал, что это будет потеха, и решил выждать. Но, к его раздражению, проект, разработанный коалицией, метил явно в него самого, так как подразумевал ограниченную и формальную президентскую власть. По существу, лидеры Сопротивления предлагали ему исключительно представительские функции. Более того, коммунисты настойчиво продвигали идею однопалатного парламента. Это было так похоже на них! Сама по себе эта концепция была вульгарным упрощением аппарата государственной власти. Без Сената, без Верхней палаты, без профессиональной, хирургической безжалостности институтов косвенного представительства исчезала проверенная веками система сдержек и противовесов, позволявшая тормозить, запрещать и отклонять тысячи популистских поползновений, исходящих от неразумных масс.

Но самый болезненный личный выпад против национального лидера совершили социалисты, когда выдвинули требование об урезании военных расходов на двадцать процентов в пользу мирного строительства. Де Голль картинно подал в отставку и воззвал к народу из Байе, того городка, куда, как только его освободили англичане, генерал триумфально высадился на французскую землю во время войны. Лидер попытался объяснить своей наивной нации, зачем ей нужны Сенат и президент, то есть он сам. Потом он начал лавировать между тремя партиями, выбрав себе в естественные союзники христианских демократов, которые все же вынудили марксистский блок пойти на новый референдум по принятию Конституции. При помощи этого маневра первый проект удалось отклонить, и партии вновь засели за работу. Генерал больше не усмехался и с растущей тревогой ждал результатов интеллектуальных усилий новоявленных законодателей. В итоге на очередном референдуме народ утвердил второй проект с двухпалатным парламентом, но со слабой президентской властью. На национальный суверенитет прочно наложила свои лапы Всенародная ассамблея. Уязвленный в самое сердце де Голль, воображая себя недопонятым Наполеоном, удалился в «изгнание» на шикарную виллу Буассери, окруженную двумя с половиной гектарами благодатных шампанских земель.

После отставки де Голля полнота исполнительной власти перешла к председателю первого Учредительного собрания, социалисту Феликсу Гуэну[44]. Он и поручил Жану Сантени[45], своему товарищу по Сопротивлению, уладить конфликт с Индокитаем. Как только последний гурка покинул землю Кошиншины, Сантени от имени Временного правительства новой Франции заключил с Хошимином договор о признании независимости Северного Вьетнама и официально пригласил лидера коммунистов в Париж для дальнейших переговоров.

1

В хрустящей белой рубашке и отутюженных черных брючках я торжественно шествовал по проспекту Катина, чувствуя себя самым настоящим солдатом любви и милосердия. Улыбчивые прохожие приветствовали меня, приподнимая шляпы, и солнце ярко светило над моей головой. В погожий пасхальный полдень я прошел конфирмацию и получил первое причастие в Нотр-Даме, а дядя Нам обещал «достойно отпраздновать сие знаменательное событие».

Настроение мне, да и завсегдатаям открытых летних террас, подпортили лишь двое десантников с автоматическими винтовками наперевес, которые с нарочито воинственным видом вели молодую француженку в сторону желтого здания с наглухо закрытыми ставнями. Ее каштановые волосы, аккуратно подстриженные под каре, трепал нежный ветерок, а тяжелые очки в роговой оправе были не в силах скрыть очарования наивной и искренней молодости. С ее длинной шеи свисала табличка с надписью «Я подписывала марксистскую петицию». Имелась в виду петиция французских марксистов Сайгона о предоставлении Индокитаю национального суверенитета. Колониальное военное командование, лояльное де Голлю, видимо уже совсем не считаясь с парижским правительством, дожидаясь, когда пробьет их собственный час, вводило собственные порядки.

Я вышел к дальнему концу проспекта Нородома Сианука, откуда открывался вид на один из каналов широкого синего Сайгона. Заприметив плескавшихся в воде Рене с Софи и еще нескольких ребят из нашей школы, я быстро скинул под деревом рубашку, туфли и брючки, вскарабкался на дуб и ласточкой прыгнул в воду с одной из его ветвей. Девчонки завизжали, а Рене плеснул в меня горстью воды. Я крикнул: «Наперегонки!», – и мы поплыли до противоположного берега и обратно. Софи хлопала в ладоши и болела за Рене, но я пришел первым.

В послеобеденные часы накупаться вдоволь было сложно, уроки потом приходилось доделывать поздно вечером. Когда со стороны проспекта показался торговец рисовыми блинчиками, фаршированными свининой, грибами и креветками, мы также быстро, наперегонки, поплыли к берегу. После купания и плавания аппетит разыгрался безумный. Надо признать, что после того как в Париже была объявлена Четвертая республика, жизнь в Сайгоне начала постепенно налаживаться и входить в мирное русло. Лишь на Севере еще продолжались кое-какие изменения. Жан Сантени продержался в ханойском дворце тонкинского генерал-губернатора всего три недели, после чего, в соответствии с волей Иосифа Сталина, для принятия японской капитуляции туда въехал штаб китайского генерала Лу Ханя, сопровождаемый двухсоттысячным войском верных чанкайшистских солдат и вьетнамских националистов. Это подстегнуло внутреннюю борьбу за будущую власть между правыми и Вьетминем. Во время празднования годовщины Сунь Ятсена нанятые националистами головорезы из военизированных группировок вдруг принялись, разъезжая по городским улицам на мопедах, в упор расстреливать коммунистические патрули. В тот же день они похитили и несколько часов удерживали в плену самого товарища Зиапа, военного лидера Вьетминя. Но, несмотря на все эти провокации, коммунисты добились подавляющего перевеса на выборах в Национальное собрание. Только в Ханое Хошимин собрал девяносто восемь процентов голосов. Он все-таки добился своего и убедился: массы слепо следовали за ним. Еще не зная наверняка, у кого и как ему придется выторговывать себе долю контроля за национальным суверенитетом, он преподнес Лу Ханю в подарок сервиз для курения опиума, выполненный из массивного золота, и на всякий случай отправил несколько коллекционных древнекитайских золотых монет в Гонконг «гражданину» Бао Даю. Однако неожиданно ветер подул совсем в другую сторону.