Я - Егор Мичурин

без того потрепанных брюках, лежу и читаю, вдыхаю, слушаю, жмурюсь от солнца и мечтательно прикрываю глаза, когда из парадной выходит Ленка (Машка? Танька?), в этом своем выцветшем сарафане, настолько коротком, что он может смотрется естественно только на очень маленькой девочке. Мое прошлое летит через световые годы, пробивая время и пространство, уничтожая теорию вероятности, игнорируя формулы, откровенно наплевав на все законы. Я лежу на траве и стою с двумя сумками, одновременно и в разных эпохах, а где-то надо мной лучи двух звезд встретились в безвоздушном пространстве. И одна из этих звезд – моя.

Не хочется верить, что сгоришь, не долетев считанных миллионов километров. Не хочется знать, что ослепнешь, если искоса взглянешь на нее. Не хочется думать, что ее холодное мерцание лжет издали, а обжигающе-яркий свет заманивает в ловушку вблизи. Не хочется лезть в справочник и искать ее название. Не хочется улетать от нее. И я останусь. Просто выключу двигатели, и медленно, незаметно убыстряя свой ход, упаду на нее. И пусть, прежде чем я стану пеплом, она услышит "Save me" Queen, а в следующее мгновение исчезнет даже этот пепел. Я был в этом дворе, и я был на незнакомой звезде.

Зачем-то Ленка, Машка и Танька повзрослели. Зачем-то я остался там, с ними, с безнадежно зелеными пятнами от травы на брюках, перетянутых отцовским ремнем. Мои деепричастные сумки тянут вниз, мои глаза смотрят вверх. Неужели каких-то несколько шагов, сделанных в почти бесссознательном желании пройти именно этой дорогой, могут воскресить целый мир? Кто-то решил раз за разом возвращать нас в беззаботно-счастливое время, делая несчастными. Кто-то отправляет нас на незнакомую звезду, чтобы мы падали, с опаленными крыльями, тщетно прикрывая глаза с выжженными ресницами. Яркий свет прошлого слепит, настоящее обособляет сумками, в будущее дорога ведет через наши дворы. Остается только покориться неизбежному.

В слепке памяти застывшая нота бессильной ярости и вытатуированной безнадежности на ладонях, прижатых к лицу. Черное, серое, мутное, бесцветное, вымазанное горечью и пропитанное безволием мое время, безжизненно вытянувшееся дохлой змеей. Чад. И я иду от головы к хвосту, вымеряя шагами все то, что мне было отпущено. Мимо меня плывут тополи, клены и, чуть в стороне, ива, ежевика, вросшая в забор-сетку, ржавая карусель, завалившийся набок бордюр, а на дереве утраченного шелестят листья-люди. Страшный закат сменяется чем-то радужно-неуловимым, но, несомненно, милым, и вот уже оно рассыпается алмазной крошкой звезд на черном бархате неба. Я ускоряю шаг, змея становится все тоньше, и одна звезда стремительно приближается ко мнеб и ослепительно ясным светом манит к себе.

И хочется закончить прямо сейчас.

Я смотрю на себя со стороны

Он сохранил документ в папке "Готовое" и с хрустом потянулся. Четвертый роман окончен. Из холодильника сама прыгает в руки бутылка шампанского, припасенная специально к этому случаю, хлопок неожиданно бьет по ушам, и он пьет, прямо из горлышка, заливая пеной рубашку и брюки. Он стал отцом в четвертый раз.

Я смотрю на себя со стороны, испытывая нежность к этому обрюзгшему от постоянного сидения за столом человеку в мятой одежде, уже начавшему икать от непривычно большой дозы шампанского, выпитого залпом. Этот человек с обгрызенными ногтями, множеством родинок и прореженной временем шевелюрой – я. Никем непризнанный, нечитанный и одинокий Писатель, еле сводящий концы с концами, урезающий свой сон и отдых, чтобы разбрасывать черные значки букв по белому экранному листу. Он работает охранником в ночную смену и мечтает сменить старый компьютер на современный ноутбук, так, чтобы можно было творить и на работе. Деньги на это аккуратно откладываются во второй сверху ящик массивного стола, купленного со вторых рук, единственное место в его съемной квартире, кроме входной двери, которое можно запереть на ключ. За пределами своего обиталища он закрывает на ключ и самого себя, превращаясь в молчаливого, застенчивого, добродушного увальня, который говорит, заикаясь, и, то и дело, краснеет.

Я один в этом городе, куда переехал после рождения первенца; здесь я стал отцом еще трижды, но город так и не стал для меня родным.

Я, очевидно, хороший актер. Я умею перевоплощаться. Все четыре мои детища написаны от первого лица. В третьем романе говорит женщина, первый, казалось, создавал пресыщенный жизнью баловник Фортуны и представитель богемы, а вторым были перенесенные на жесткий диск компьютера диалоги с самим собой опустившегося на самое дно жизни бича. Что же касается четвертого… Его ожидают бесконечные правки, редактура, чтения, вслух и про себя, восхищение и проклятия – все это будет исходить лишь от одного человека. Писателя. Меня. Его. Потом четвертый роман будет распечатан, сложен в аккуратно подписанную папку и найдет свое место в третьем сверху ящике того же стола, где лежат, кроме накопленных денег, документы (первый сверху ящик) и жиденькая пачка фотографий.

А после того, как третий сверху ящик со скрипом задвинется, я снова буду ворочаться в несвежей постели, пытаясь заснуть после смены и отбрасывая в сторону приходящие в голову идеи.

Просто этот тщащийся уснуть охранник знает, что поставленное на конвейер рождение не имеет ничего общего с искусством, тем самым, которому он однажды поклялся в вечной преданности до конца жизни. Несмотря ни на что. Идеи летят в разные стороны, как ошметки картофельной шелухи, которую он неумело срезает тупым ножом. Нужно заставить себя пережить и переосмыслить четвертого ребенка, оставить позади все мысли о нем, очиститься и подготовиться к вынашиванию пятого. Он знает, что на это может уйти и полгода, и год, но ребенок должен получиться здоровым, крепким и не должен быть похож на остальных – так надо. Его не торопит издательство со своим планом, и его личный агент вместе с редактором не названивают ему каждые вторник и пятницу, торопя с выходом очередного романа. Он сам хозяин своего времени, он раб и повелитель того, что остальные люди называют талантом.

Я посылал три предыдущих рукописи, все вместе и каждую по отдельности, в разные издательства, и не получал ответа. Каждый раз я клялся, что больше не стану этого делать, но проходило время, и вновь сотрудницы почты с сочувствием смотрели на краснеющего мужчину, неловко надписывающего адрес на большом конверте. Придя домой, я обводил дату отправки письма на настольном перекидном календаре, и каждый день в течение шести месяцев после этого аккуратно проверял почтовый ящик. Реклама, счета, реклама, письмо от матери, упорно не желавшей осваивать смартфон и Интернет, снова реклама. Я ждал только шесть месяцев, потому что это