Семь ликов Японии и другие рассказы - Адольф Мушг

Он ответил в высшей форме изысканно:

– Я весьма обязан вам.

– Вы первый мужчина, кому я показываюсь в голом виде.

– Это большая честь для меня, – сказал Инверницци, – и это вам очень к лицу, если вы позволите мне так выразиться.

– Вы можете себе позволить что угодно, – сказала я. – Я пришла, чтобы изменить с вами моему мужу.

Легкая улыбка исчезла с его лица. Он открыл от удивления рот.

– Сеньора, я должен вас разочаровать. Я болен.

– Вы – мужчина-смерть, – сказала я. – Я тоже. Я – женщина-смерть.

Теперь он принялся медленно разглядывать меня, деталь за деталью. Я села так, чтобы он мог лучше рассмотреть меня.

– Вы очень красивы, – сказал он.

– Тогда, значит, самое время для меня снова одеться, – сказала я. Я чувствовала его взгляд на своей спине, направляясь в ванную. Когда я вернулась, он ходил по комнате взад и вперед. Он обернулся.

– Вы совсем не любите своего мужа? – спросил он хриплым голосом.

– Я не любила его ни секунды, – сказала я.

– Зачем же вы вышли за него замуж?

– Из интереса, – сказала я.

– Из интереса, – повторил он машинально, – а теперь вы интересуетесь мною?

– Сеньор, – сказала я, – если вы будете много спрашивать, то я не знаю, смогу ли я прийти еще раз.

Когда я подавала ему на прощание руку, которую он опять поцеловал, я сказала:

– Если случится так, что мой муж будет вынуждать вас рассказать ему о вашей любовной связи, не говорите ему, кто эта дама. Это не составит вам никакого труда. Вы ведь и в самом деле не знаете, кто я.

Даже если он это и знал, он молчал до самого последнего своего вздоха. Или нет? Может, он выкрикнул мое имя, когда дернул запальный шнур? Но тогда Шниппенкёттер еще мог его услышать.

Тот день, когда Инверницци узнал меня, был его последним днем. Он вышел из комнаты, поклонившись, не произнеся ни слова. Когда я оделась, я села в вестибюле и сидела там два или три часа. Читать я не могла, я курила, впервые после тридцати лет перерыва. Обслуживающий персонал гостиницы мог, если бы потребовалось, под присягой подтвердить, что я сидела там, поскольку заказывала чай, причем трижды.

Когда я вернулась домой, здание уже было ограждено, и полицейские попросили меня пройти на половину Шниппенкёттера, чтобы идентифицировать трупы. Да, сказала я, вот этот – мой муж. А это – мой любовник.

Я не плакала.

Рот Инверницци все еще был открыт. Может, он с ликованием выкрикивал мое имя, так же, как слышал тогда на лестнице ликующие крики Долорес?

Что вы скажете мне по этому поводу, Шнипп?

Анна Ли, если ему для его покаяния необходимо было увенчать его собственным прелюбодеянием – тогда да, он мог выкрикнуть ваше имя. Но он не мог его выкрикнуть, вообще не стал бы ничего выкрикивать, если хотел своей смертью доказать, что любил в своей жизни только одну женщину – Долорес.

Спасибо, Шнипп. Вы говорите мне то, что я и сама знаю. Иначе я не сидела бы тут. Он не забрал меня с собой, не меня. Но настоящая сеньора переживет это и будет молчать.

И все же, Шниппенкёттер, Курд, мой супруг: не очень-то воображайте по поводу своего конца. Это было недоразумение, ваше место совсем не на сцене среди героев. Вы по ошибке попали не в ту пьесу. Зато были великолепным актером, это я признаю. В чем же истина? – имели вы обыкновение спрашивать. Для этого вы должны хотя бы на секунду, на одно мгновение принять во внимание следующее: истинна любовь. Если встать на точку зрения, что Инверницци выдумал всю эту историю, то сейчас он сделал ее правдой.

Я никогда не спрашивала его, чья это была кровь на том куске тряпки в его талисмане. Я бы не вынесла правды. Но еще меньше я хотела, чтобы он мне солгал.

Давай начнем как маленькие, сказала я, надеюсь, ты все еще и остался для меня тем маленьким, как раньше. Тут он впервые с удивлением взглянул на меня. Но все еще не узнал. Тела легко заменяются одно другим, а через тридцать шесть лет они теряют всякий намек на память. С каким удовольствием я тоже бы оседлала в четырнадцать стул в конторе, сказала я. Но он ничего не помнил.

Эту мелодию я когда-то слышал, сказал он, когда я стала ему в ухо напевать без слов ту детскую песенку-дразнилку: у Инверницци есть задница, но нету пипки у Инвернипки. Как мне хотелось бы увидеть тебя в спортивном костюме цветов аргентинской национальной сборной! Он засмеялся: да уж, она стоила того. Твой муж никогда не спрашивает, куда ты уходишь во второй половине дня? Во второй половине дня он пишет, сказала я, пишет книгу ревности.

В газете, которую подсунул под дверь гостиничный рассыльный, стояло сообщение об ужасном преступлении в Иерусалиме: террорист взорвал себя перед входом в супермаркет и унес с собой жизни пятнадцати человек, в том числе шестерых детей. Duende, сказал Инверницци.

При последнем свидании у меня были месячные. Может, я еще могла бы и родить, сказала я, но с меня достаточно такого ребенка, как ты. А быть джентльменом тебе и сегодня не обязательно. На мне было детское платье с кольцами. Миленькое, сказал он и принялся его разглядывать; кровяное пятно было старым и оставило его равнодушным. А вот за это я сейчас тебя убью, сказала я. Он засмеялся. Я обхватила его шею обеими руками и сдавила пальцами. Его глаза расширились, как позднее в смерти. Он выгнулся, схватил меня за волосы, и в его руках остался мой красный парик. Мой маленький влажный череп, седовласая бритая головка, сморщенное личико обезьянки.

– Если научишься хорошо трахать, никогда не заболеешь раком, – сказала я.

– Аннемари! – закричал он.

По щекам у меня текли слезы. И тут он начал буйствовать; большего бешенства в любви невозможно себе представить. Аннемари! Он набросился на меня, никак не мог остановиться в своем неистовстве, и я с жадностью приняла его со всеми потрохами.

Ars longa, vita brevis. Что-нибудь еще, господин Хаблютцель?

Деревянная коробочка у него на шее моталась, как колокол, и жестко давила мне на грудь. Он никогда ее не снимал. Пояс смертника был муляжом, а вот капсюль имел пороховой заряд, когда он отправился к Шниппенкёттеру. Заряд просто разметал того. Но его оказалось недостаточно, чтобы уничтожить и Инверницци. Он только выжег ему сердце.

Еще что-нибудь? Для вас больше ничего нет, не осталось ничего и для меня. Миллион? Что сегодня миллион? Когда ходишь с кем-нибудь вместе, можно и взять кое-что у друга. Лансероте? Нет, для моего малокровия это не то, что мне надо. Гштаад, возможно, – почему бы не Гштаад? Там вы можете меня навестить. Но только не ради раз-два-три, молодой человек. Я ведь сеньора!

Как долго это будет еще продолжаться?

О-о, он выдержит, даже если его никто и не замечает. Он затаился возле самой двери, спрятавшись наполовину за этой рухлядью, черным роялем. Прижался к его узкому боку, вогнутому вовнутрь, как впалый живот. Он видит их, а они его – нет. Они все кружатся вокруг Габи, а Макс стоит. И будет здесь стоять, пока они не посинеют и не почернеют от злости.