«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Я: И вам было там хорошо?

Он: Было очень хорошо, когда я работал на заводе, но раза два я попал в тюрьму и в лагерь.

Я: За что же?

Он: Немцы знали, что я пою, и стали меня посылать в лагеря русских пленных петь им, и раза два я спел песни, самые обыкновенные, но в которых им почудился патриотический дух.

Я: Ага, доносы? И куда вас услали?

Он: Начал с Мюнхена. Оттуда меня переслали в лагерь около Дрездена. Расследовали, освободили и опять — на завод.

Я: И там вы опять пели и попались?

Он: Там уже не с пением. Обвинили в саботаже, а я был ни при чем, работал честно. Подержали, оттуда — в лагерь, а из лагеря я сбежал и поехал в Ганновер, где и жил до прихода американцев.

Я: Как же вы жили? Легально?

Он: Вполне легально. У меня был немецкий паспорт на мое имя, карточки и достаточно денег, чтобы покупать продукты на черном рынке.

Таков был его рассказ, который во многих отношениях мне кажется совершенно невероятным. Что это были за русские пленные, которых немцы развлекали пением и которые доносили относительно исполнения цыганской песни с патриотичным оттенком? Как мог он спокойно жить в немецком городе с паспортом на свое имя в то время, как его должны были после бегства из лагеря всюду искать? Как мог, при немецком контроле, пройти незамеченным русский, нигде не работающий и при опросах отвечающий, как он мне разъяснил, что живет на сбережения после работы на заводах на немецкую оборону? Конечно, можно ответить, что все возможно в наше время, но все-таки его рассказ совершенно не соответствует всему, что мы знаем о жизни в Германии в годы войны[926].

Я уже упоминал Федора Тимофеевича Пьянова, нашего сожителя по камере в Компьене. Это — очень странный человек: христианин, набожный, постоянно молящийся, и даже профессиональный христианин, но совершенно лишенный христианских чувств по отношению к ближним и совершенно нетерпимый по отношению к инакомыслящим. Он — христианин по профессии, потому что в течение ряда лет являлся представителем YMCA[927] (Христианской ассоциации молодежи), организовывал христианский американский спорт в Париже, распространял их литературу, ведал их домом отдыха; этим и зарабатывал средства к жизни, иной профессии не имел.

Все это было не без таинственности: где-то, во всяком случае, не на войне, как будто в Москве в ноябрьские дни 1917 года, он потерял руку, но точную версию мы так и не узнали. Где-то в Америке получил богословское образование, но в богословском институте какой секты — неизвестно. Ездил по христианским делам в Индию, в скандинавские страны, в Голландию, на чей счет — неизвестно. Принимал участие в экуменическом движении и являлся представителем, неизвестно чьим, на экуменических конгрессах. Несмотря на свое богословское образование, он поражал своим невежеством и в богословских, и в смежных философских, исторических, литературных вопросах. Совершенно явно никогда ничего не слыхал о христианской апологетике и начинал споры, оспаривая выводы науки, с которыми уже давно примирились и православные, и протестантские, и католические богословы.

Разговоры с Пьяновым всегда бывали вроде моего первого столкновения с ним. Узнав, что я — неверующий, он захотел меня обращать в христианство и очень мягким тоном попросил — чтобы было, из чего исходить, — дать краткое определение христианства. Я дал следующее определение: «Христианство — грубая смесь восточных суеверий на основе первобытного фетишизма, с некоторыми пережитками антропофагии». Он пришел в необыкновенную ярость и начал грубо ругаться. Я отошел. Он поорал еще немного в воздух, замолк и потом вдруг сказал: «А сейчас начинается обедня; пойти помолиться…» Я заметил ему: «Стоит ли? Вы уже помолились, Федор Тимофеевич», — и тотчас же последовала вторая порция яростных ругательств. С этого времени он возненавидел меня, а также и всех тех, кто были со мной в хороших отношениях.

Это не помешало Пьянову в тот момент, когда его освобождали, подойти ко мне и извиниться за все свое поведение. После моего освобождения мы с ним часто встречались и всегда дружеским образом. Справедливость требует еще отметить, что, очутившись на воле, он очень много сделал, чтобы помочь своим товарищам по лагерю, укрывал евреев, был арестован вместе с матерью Марией и о. Клепининым, отправлен в Германию в лагерь смерти и оттуда вернулся в сравнительно хорошем виде. Конечно, сейчас он занимает американскую позицию[928].

Продолжу рассказ о Компьене, который очень затянулся из-за личных характеристик, которые я все-таки не считаю бесполезными. Из них складывается картина того смешанного общества, которое меня окружало девять тяжелых месяцев.

Странным человеком был для меня Александр Львович Поляков. Советский архитектор, посланный за границу и не вернувшийся назад, он сохранял в значительной мере советскую психологию и советский патриотизм. Во всех наших разговорах, довольно частых, это была постоянная нота, и фальшивых нот не помню, но полного доверия к нему я не имел. Жил в окружении зубров и в наилучших отношениях с ними: они считали его совершенно своим человеком. Вместе с тем Поляков был материально, до ареста, очень хорошо устроен в качестве подрядчика и архитектора на постройках, и его считали одним из богатейших людей в русской колонии. С советской психологией это не особенно вяжется. Несколько раз я упрекал его за дружбу с германофилами, и он очень мягко и вежливо возражал мне, что его приятели справа только болтают, но активными ни в какой мере не являются. После того, как мы были освобождены, он продолжал свою дружбу с правыми и старательно избегал людей другого толка. После освобождения Франции я о нем больше ничего не слыхал.

Савчин — украинец, регент украинского хора, заслуживает внимания. Его прислали к нам в лагерь сравнительно поздно, в конце 1941 года, и он попал в нашу камеру. Его специальность — слишком далекая от всего, что интересовало моих высокоинтеллектуальных сожителей и меня самого, — была причиной того, что он не привлек к себе ничьего внимания, спокойно расположился на койке и стал слушать, что делается и говорится.

А в этот момент блестящий Филоненко сел на одного из своих любимых коньков — на древнееврейский язык. Он любил похвастаться тем, что Библию читает в подлиннике, извлекает из нее юридические аргументы для своих судебных выступлений и знание языка у него даже настолько продвинулось, что может позволить себе критику существующих переводов Библии. Например… и Филоненко начал повторять в сороковой раз историю с «гласом вопиющего в пустыне», которая нам всем уже осточертела.

Но тут неожиданно раздался тихий и вежливый голос с украинским акцентом: «Нет, многоуважаемый господин, ваше толкование неверно». — «Как так неверно?» — рассердился Филоненко. «А очень просто», — ответил Савчин и, не торопясь, ясно и подробно показал, что Филоненко ошибается. И затем прибавил: «Это происходит от того, что вы не знаете всех значений слов. Вы пользуетесь, вероятно, недостаточным школьным словарем». — «Как так? — вскипел Филоненко. — Я пользуюсь таким-то словарем». — «Вот то-то оно и есть», — сказал Савчин. Филоненко смолк и с недоумением смотрел на него, а Голеевский и я спросили, где Савчин изучал древнееврейский язык. Оказалось, в Вене он окончил Униатскую духовную академию.