«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын

Вершубский — отвратительный, но чрезвычайно культурный и образованный человек; характер омерзительный по склочности, мелочности, придирчивости; филолог с двойным филологическим образованием — русским и немецким; был нам очень полезен для университета, но отравлял мое существование благодаря необходимости постоянно улаживать конфликты; был выслан с Левушкой в Германию, уцелел и вернулся[919].

Вот Михаил Матвеевич Гальперн — довольно загадочный человек. Очень богатый еврей, сумел доказать, что он — ариец, и был освобожден, причем с ним не случилось того, что произошло с Капланом, — может быть, потому, что не отправился наивно в комендатуру в Париже, а смылся. Человек очень культурный и образованный, но явно скрывавший это обстоятельство: прекрасный знаток права, французского и немецкого, теоретического и практического, отрицал какую-либо близость к юридической профессии и юридическим факультетам.

Прекрасный электротехник, Гальперн ведал в лагере этим делом, устраивал тысячу трюков для своего и, когда был с нами в камере, нашего комфорта. Эта профессия давала ему возможность проникать в лагерь французских евреев (о них я буду говорить дальше) и быть посредником, явно не бесплатным, между ними и внешним миром. На откупе у него были два немецких фельдфебеля, и благодаря этому он располагал огромными возможностями, однако использовал их очень скупо и всегда с разбором, строго различая людей для него полезных от прочего стада. Очень дружил с Филоненко, ожидал от него в чем-то помощи и, как полагается, нажегся: нашла коса на камень, да еще на какой! После освобождения Франции именно его с о. Константином мы послали к американцам, чтобы хлопотать об освобождении капитана Нахтигаля, и это поручение они выполнили очень хорошо.

Гермерс — латыш, вернее, еврей из Латвии, судовладелец и даже глава крупного агентства для заокеанских поездок, очень ловкий, очень гибкий и очень любезный, старался держаться в стороне от лагерных склок и в дружбе с приятными и полезными лицами всяких лагерей. Это удалось ему настолько, что все сохранили с ним прекрасные отношения и после лагеря[920].

Вот Гвоздецкий, украинец из Галиции, очень образованный, воспитанный, любезный и приятный сожитель в камере, но германофил и антисемит, фашист и ненавистник всего русского. Утверждал, что никогда не выезжал из Галиции и никогда не изучал русского языка, но говорил по-русски очень бегло и правильно. Загадка? Был в большой дружбе с Голеевским, и наши сплетники нехорошо и несправедливо болтали по этому поводу. Привезен был к нам в конце 1941 или в начале 1942 года и просидел недолго. По сведениям недостоверным, не остался в Париже, а уехал к семье в Галицию. Значит?

Дуров — полковник генштаба (в эмиграции нет чина ниже полковника), директор русской эмигрантской гимназии в Париже; сами зубры говорили про него, что фамилия точно выражает его естество. В жизни этого глупого человека есть одно живописное обстоятельство: он подписывал протокол о Версальском мире как представитель… России. Уже одного этого обстоятельства достаточно, чтобы характеризовать позорную версальскую кухню.

Доктор Давыдов — югославский подданный, но чистый русак. Певец, прекрасный дирижер хора, рассказчик, хороший лектор по гигиене для нашего университета, на вид рубаха-парень, но было в нем что-то невысказанное и антипатичное.

Отец Зосима — монах, а в прошлом — художник-декоратор; образец христианского эгоизма: взгляд добрый и ясный, но полное безучастие ко всему, что творилось кругом. По натуре он был, может быть, лучше, чем о. Константин. Но о. Константин сознавал свое несовершенство, мучился им и всеми силами старался помочь всем, кто страдал в лагере и нуждался в помощи, а о. Зосима был всецело занят своими духовными чтениями (исключительно для себя самого) и самосовершенствованием.

Два Зеликина — мои земляки, племянники моего товарища по гимназии, моего «сына», как его прозывали, доктора Исаака Самуиловича Зеликина. Оба — образованные, культурные и приятные; один — Зеликин с бородой, апатрид, был отправлен в Германию в лагерь смерти и там погиб; другой — Зеликин без бороды, советский гражданин, был с Левушкой отправлен в лагерь заложников и там уцелел, как и почти все, кто были с ними.

Братья Зайдельсоны — из эмигрантской еврейской семьи; один, инженер-радист, читал лекции по радиотехнике для будущих профессионалов и делал это очень неплохо; другой — специалист по геологии и минералогии. Их семья, остававшаяся на воле, быстро таяла: немцы арестовали сестру, и отец быстро умер от горя; их матери и другой сестре удалось спрятаться при помощи prof. Bataillon. Что же касается до самих братьев, то как советских граждан их угнали с Левушкой; после освобождения они уехали в СССР и там, насколько я знаю, очень хорошо работают. Удалось ли им найти в живых мать и сестру, не знаю. Их не любили многие, но у меня о них очень хорошее воспоминание[921].

Ляпин, из московской купеческой семьи, филолог с русским и французским дипломами, очень культурный и для нашего университета очень ценный — для преподавания русского и французского языков. В нашей камере он был очень хорошим сожителем. Нашим единомышленником вполне не был: резко различал русский патриотизм от советского, и у нас даже не было полной уверенности в силе первого. Окончательно смутил нас в июне 1942 года на собрании компьенцев, предложив тост «за человека, который первым нас объединил» и пояснив, что речь идет о де-Корве-Охрименко. Репутация этого господина была такова, что речь могла идти лишь о веревке ему на шею. Правда, можно было понять этот тост и иначе: по поручению гестапо и при содействии Префектуры полиции де-Корве-Охрименко составил список русских, по которому все мы были арестованы. Однако Ляпин, когда ему в частном разговоре хотели навязать эту версию, не согласился с ней. Вскоре он умер, и никто в сущности не знает, что же Ляпин хотел сказать этим тостом.

Инженер Лейбович, тоже некоторое время живший с нами в камере, не оставил хороших воспоминаний. Был несомненно человек талантливый и хороший специалист: преподавал в нашем университете промышленное черчение и делал это блестяще. К сожалению, его характер был ниже его способностей. По взглядам и по деятельности в Марокко, где он работал некоторое время, это был рвач, взяточник, лишенный абсолютно всякого чувства долга, всякого чувства солидарности.

Попав в лагерь, Лейбович оказался в ужасном положении: патрон отказался выплачивать пособие его семье; жена, чертежница, некоторое время работала, но потом была сокращена; кроме того — фамилия и происхождение. Вполне естественно, что это его мучило и что он проявлял свое скверное настроение. Не с ним одним это происходило. Мы, сожители, старались, как могли, помочь, устроив ему посылки и некоторую денежную субсидию. И вышло очень странно: Лейбович стал искать ссоры именно с теми, кто о нем позаботился. В следующей стадии он лез ко всем: орал на Гальперна, который жарил картошку с луком; орал на Савчина, который массировал свои ноги и этим раздражал Лейбовича; придирался ко мне, к Филоненко, ко всем. Наконец, его выпустили, и мы облегченно вздохнули. И тут произошло мистическое происшествие, чрезвычайно нас всех поразившее.