КГБ и власть. Пятое управление: политическая контрразведка - Эдуард Макаревич

Бобков так об этом говорил: «В один из воскресных дней мне позвонил дежурный по Управлению В. И. Бетеев и буквально огорошил: в районе Беляево бульдозеры сносят выставку картин художников-модернистов. Я спросил, что он предпринял.

— Направил группу сотрудников спасать картины.

Я настолько был потрясен, что только и смог сказать:

— Позаботьтесь о художниках!

Вандализм в Беляево остановили, но немало картин было безнадежно погублено».

Указание снести бульдозерами выставку в московском районе Беляево пришло из Черемушкинского райкома партии, секретарем которого был некто Б. Чаплин, добросовестный ученик Гришина.

Райком выступил как провокатор. Случай в Беляево мобилизовал западную прессу, которая с сарказмом писала об отношении власти к художникам в СССР, где господствует принцип — запрещать художественное творчество, если оно не отвечает установкам партии и социалистического реализма.

В этой ситуации ЦРУ планирует новую «культурологическую» операцию — стимулировать выезд «запрещенных» художников из СССР на Запад. Через различные фонды на эмиграцию художников были привлечены немалые деньги. И опять пресса, радио, телевидение в Европе и в США писали о том, что талантливым художникам не дают творить в СССР и они вынуждены искать творческое убежище за рубежом, в свободном мире. А ведь некоторые художники, далеко не последнего ряда по творческим возможностям, действительно эмигрировали. И там, в эмиграции, они выступили с предложением одновременно открыть выставки художников-авангардистов в Париже и в Москве. Расчет был на то, что в СССР такую выставку, по примеру «Беляева», запретят. И тогда новый шум в прессе, новые акции против запретов и свободы творчества. Но эта идея вдохновила художников и в СССР, они спешно готовили свои работы для выставки. Что в этих условиях делает пятое Управление, понимая, что эта задуманная на Западе, навязанная выставка для Москвы, — явная политическая и «культурологическая» провокация? Управление делает свой ход. В газете «Московский художник» появляется статья, где откровенно рассказывается о сценарии, задуманном на Западе, приводятся факты и мнения. Статья заканчивается обращением к художникам: пусть каждый сам определит свое отношение к выставке, исходя из того, стоит ли участвовать в подобной политической игре, больше разделяющей, чем объединяющей творческих людей. Выставка в Москве по добровольному согласию ее потенциальных участников, и ввиду отсутствия работ, так и не состоялась.

КГБ продолжал «биться» за художников. С великим трудом у Гришина «пробили» разрешение открыть выставочные залы для авангардистской живописи на Малой Грузинской улице и в одном из павильонов ВДНХ.

Конфликт между пятым Управлением и городским комитетом партии Москвы в некоторой степени коснулся и писателя Василия Аксенова, о чем он и не подозревал. Сын Евгении Гинзбург, репрессированной в 1937 году, он запомнился своей хорошей прозой — в шестидесятые-семидесятые годы с интересом читали его повести «Коллеги», «Звездный билет», «Апельсины из Марокко», «Пора, мой друг, пора!», «Затоваренная бочкотара», «Любовь к электричеству».

И вот что он говорил: «Он (Бобков. — Э.М.) занимался “Метрополем” и принимал решение о моей высылке из Советского Союза и лишении гражданства. Во всяком случае, об этом говорил полковник Карпович (Заместитель начальника “пятой службы” в Московском управлении КГБ. — Э.М.), который в начале 80-х годов лично вел мое дело, а позднее раскаялся».

Аксеновым занималось московское управление КГБ, которым правил генерал Алидин. Аксенова «вел» некто, назовем его не Карповичем, как называет Аксенов, а, допустим, майором Юрьевым. «Вел» — значит разрабатывал, фиксировал все его нелестные выражения о власти, о прошлом страны, о несуразностях советской жизни. Ну, и контакты, конечно, отмечал. Было время, когда Аксенов сидел на даче в Крыму и писал роман «Вкус огня», потом назвал его «Ожог». Тогда агенты Юрьева, некие литераторы, зачастили к нему. И согласно «юрьевским» установкам, уговаривали писателя: тебя здесь не понимают, публиковать больше не будут, а на Западе ты популярен, тебя там признают и всегда ждут твоих сочинений. Провоцировали, чтобы он уехал из страны. Юрьев своего добился, Аксенов уехал. А майор получил очередное повышение. Знавшие его говорили: оперативник он толковый, даже супер, но с провокационным началом. Но это-то начало неплохо совмещалось с позицией начальника управления и со взглядами первого секретаря московского горкома партии, члена Политбюро ЦК КПСС Виктора Гришина — с диссидентами, с читателями и распространителями «самиздата» нужно не разговаривать, а сажать, или высылать.

Бобков был категорически против такой идейной линии — как раз и нужно разговаривать, объяснять, убеждать, увещевать. Но гришинскую линию он не мог поколебать, ее железной рукой проводил в Москве генерал Алидин. Его люди, к коим относился и Юрьев, делали всю подготовительную работу в отношении разрабатываемых лиц. Сколько Юрьев тогда «сотворил» операций по творческой интеллигенции, сколько добывал нужной и «ненужной» информации о ней. Его буквально распирало от информационного мусора: кто с кем, кто кого… Карьеру на диссидентах он делал быструю. Но кончил плохо, уволили его со службы, к тому времени уже подполковника, уволили за фальсификацию данных, за искажение ситуации.

А тогда интеллектуально-убеждающая тенденция в отношении диссидентствующей публики, лелеемая Бобковым, все чаще сказывалась на отношениях КГБ и партии, по крайней мере в сфере пятого Управления. «Либерал» Бобков и твердый «коммунист» Гришин по-разному понимали вопрос, как защищать существующий строй и укреплять социализм. Бобков видел то, чего не видел Гришин. Он лучше знал проблемы и настроения и не отгораживался от самых колючих, «оппозиционных» людей. Он не защищал жуликов и коррупционеров и не был барином. По сути, это противостояние Бобкова — Гришина отразило в некотором роде противостояние КГБ и партии.

С некоторого времени сотрудники ведущих отделов пятого Управления, разбираясь с диссидентами и возмутителями национального спокойствия, стали замечать одну тенденцию: в стране наливались энергией коррупция и казнокрадство. Все чаще следы вели в партийный и государственный аппарат.

Однажды начальник отдела по борьбе с национализмом докладывал обстановку, сложившуюся в одной из северокавказских республик. В центре националистических всплесков оказался некий ученый из местной академии наук. От него тянулись нити к кругам интеллигенции, жадно внимавшей теориям национальной исключительности. Сообщения агентуры, прослушивание телефонных разговоров высветили не только националистическую суету. Чекистам открылся другой, параллельный мир. Оказалось, что этот ученый-«националист» был еще и активным игроком другой сети — предпринимательско-криминальной. Нити ее тянулись к первым лицам республики — председателю Совета министров, председателю Верховного Совета и к одному из бывших секретарей обкома партии. В агентурных материалах и данных «прослушки» все чаще мелькали их имена. Национализм оказался тесно повязан с коррупционным криминалом.

Бобков приказал готовить записку в ЦК КПСС. В один из дней у него состоялся тяжелый разговор в отделе организационно-партийной работы ЦК партии. Только с санкции отдела можно было открывать следствие в отношении руководителей республики, погрязших в коррупции. Санкцию не дали.