Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

голубовато-серой краской; белые постели, высокие, выше, чем у нас, с отдернутыми занавесками – были все заняты больными. У меня защемило сердце при виде этих несчастных женщин. Хорошенькие и некрасивые, молодые и старые – но все лишенные разума – они сидели, читали, вязали, тихо разговаривали, а некоторые просто лежали, неподвижно, тупо смотря в потолок.

Тихо и плавно двигаясь, точно неся осторожно на голове свой черный тюлевый чепчик с лентами, подошла ко мне надзирательница.

– Подождите немного, monsieur Lencelet сейчас придет;

Я села у стола и развернула газету. Вся обстановка и вид этих несчастных угнетающе действовали на меня, и я не смела поднять глаз от газеты. И когда я решилась, наконец, посмотреть – увидела, что надзирательница ходила с ним по палате.

Они медленно переходили от одной постели к другой; по мере того, как кончался обход и оба они приближались к столу у дверей, – обрывки фраз явственно долетали до меня.

На первой от дверей кровати лежала пожилая женщина, которая, едва увидела его, горько заплакала и стала на что-то жаловаться.

Я прислушивалась напрасно. Ничего нельзя было расслышать сквозь рыдания. Он что-то сказал ей; больная отрицательно покачала головой и расплакалась еще больше.

Мне вспомнилась, как Бабишева поражалась грубостью здешних врачей в госпиталях, – и стало страшно: что, если он, выведенный из терпения этой бесконечной жалобой, – вдруг резко и грубо оборвет ее.

Я чувствовала, что если только он так сделает – уйду сейчас же и никогда более не обращусь к нему.

Но нет… женщина все рыдала, а он все стоял перед ней, тихо и ласково говоря ей что-то.

– Tranquillisez-vous… cherchez la guérison en vous-même…56 – удалось услышать. Наконец, больная успокоилась, подняла голову, вытерла слезы.

Он сказал несколько слов надзирательнице и подошел к столу.

– Bonjour, mademoiselle. Comment allez-vous? Je suis а vous tout de suite, attendez-moi un moment, je vous prie57.

Надзирательница положила на стол целую кипу каких-то листочков, и он быстро начал подписывать их один за другим.

– Ну, теперь я к вашим услугам, – сказал он, подписав последний листок. – Пойдемте за мной.

Мы вышли опять на тот же двор, где я встретила его в первый раз. Он пошел было в ту же клинику Шарко, но скоро вернулся.

– Эта комната занята. Пойдемте в другую.

В том же домике сзади была дверь с надписью: «cabinet du médecin»58.

Он заглянул туда: – Здесь свободно. Войдите.

Кабинет – немного темноватый – был обставлен просто и уютно; топился камин, на нем мерно тикали черные часы.

– Vous n’allez pas mieux, mademoiselle?59

– Non, monsieur60, – тихо ответила я.

– Вы ходите сюда на электризацию? Не хотите ли я дам письмо в госпиталь Брока? Это гораздо ближе к вам, и удобнее ходить…

– Merci, monsieur…61

– Voyons…62 Вы все в том же состоянии! Не занимаетесь? не ходите на лекции?

– Нет… Я совершенно не в состоянии работать… Я потеряла все свои умственные способности…

– Ну, это вздор, – с живостью перебил он меня тоном, не допускавшим возражения. – Вы просто находитесь в угнетенном настроении… Вам надо выйти из этого состояния.

– А так как я не могу, то… не надо жить…

– Я ожидал, что вы это скажете. Вы, славянская раса, слишком чувствительны, мистичны, скажу даже – иногда слишком экзальтированы. К чему думать о самоубийстве? Ведь вы вовсе не так безнадежно больны. Вам надо справиться с собою – и только. Чтобы жить в этом мире, надо иметь цель. Какая ваша цель?

– Какая цель? – повторила я. И машинально, как заученный урок, проговорила:

– Я поступила на юридический факультет, чтобы открыть женщине новую дорогу… чтобы потом добиваться ее юридического уравнения с мужчиной… чтобы ее допустили к адвокатуре…

– Вы хотите посвятить свою жизнь защите интересов женщины? Хорошо. Так вот и сосредоточьте ваши силы и постарайтесь овладеть собою, чтобы потом быть в состоянии работать.

– Но я не могу, не могу… у меня нет сил, эта беспрерывная головная боль измучила меня совершенно… Лучше умереть… – И голос мой дрогнул и оборвался.

– Voyons. Выкиньте эти мысли из головы, успокойтесь.

Но ужасное воспоминание снова как призрак встало предо мною, и я сказала, рыдая:

– Но… если вы… в своей жизни сделали ошибку… разбили жизнь человека… что тогда?

– Что вы сделали? Какую ошибку? скажите мне… вы смело можете довериться врачу…

– Не спрашивайте меня об этом, monsieur, я не скажу… не могу…

– On peut tout dire au médecin63.

Как ни была я взволнована – все же мне показалось, что в его тоне прозвучало что-то холодное: этим вопросом, точно анатомическим ножом – он хотел вскрыть мою душу…

– Ah, non… non…

И вся охваченная тяжелыми воспоминаниями, я зарыдала, и все былое встало с такой же ясностью, как будто это случилось вчера.

– Скажите, скажите мне, mademoiselle, – настойчиво повторял он. Голова у меня закружилась…

– Ну, да, ошибка! и за эту ошибку отдана жизнь моей сестры! слушайте, слушайте, monsieur… Это было шесть лет тому назад. Мы были так молоды, совсем еще дети… Мы сироты, отца у нас нет, мать – деспотка – держала нас взаперти, мы совсем не знали мужского общества. Он давал уроки братьям и влюбился в мою младшую сестру… Та сначала его не любила… Тогда он устроил целую драму: признался мне в любви, а потом написал сестре письмо, что он солгал, что он клеветал на себя нарочно, с отчаяния, что он с ума сходит от любви к ней… Я так была занята мыслью поступить на курсы, читала, занималась целыми днями, только и ждала совершеннолетия, чтобы уехать в Петербург; сестре тоже хотелось учиться, а она на два года моложе меня… Так он притворился, что сочувствует нам… обещал сестре отпустить ее на курсы, только бы она согласилась выйти за него замуж… Я вообразила, что он и в самом деле может помочь сестре; стала содействовать их браку, помогала сестре переписываться, – мать не хотела из деспотизма, из каприза… она не допускала, чтобы у нас была своя воля.

И вот сестра вышла за него… И тотчас же после свадьбы он изменил свою тактику. Ему не к чему было больше притворяться. С первых же дней сестра была беременна. Она такая бесхарактерная; он стал убеждать ее, что теперь нечего и думать о курсах, – что я фантазерка и учусь совершенно напрасно. Вместо того чтобы ехать жить в Петербург – взял место в N… так и пошла жизнь сестры в узком домашнем быту… Теперь сестра не говорит мне прямо, что несчастлива с ним, но и не перестает упрекать меня в