Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Сегодня – как оделась – легла. Не вышла ни к завтраку, ни к обеду… Студенты-агрономы такие ограниченные малые, только и умеют говорить о своих репетициях да экзаменах. Так как я с ними не кокетничаю, то на меня они нуль внимания. Хозяйка опять пришла ко мне в комнату, утешает меня, как умеет. Добрая душа! Но помочь она мне вряд ли может.

Мне хотелось бы, чтобы пришла эта дама. Зачем?

Ведь все равно она ничем мне не поможет.

29 декабря.

Встретилась сегодня с Бабишевой.

– А-а, Дьяконова, пойдемте к нам! – и потащила к себе. Хоть у меня и очень мало с ними общего, но одиночество так угнетающе действует на меня, что я все-таки пошла. Среди болтовни о всяких пустяках, о том, как она устроилась, как она начала ходить слушать лекции, в какие дни, – она вспомнила, что я хотела идти к доктору.

– Ну, что? как? где были?

– В Сальпетриере.

– А-а, ну? как там?

Я знаю, что ее интересует вовсе не то, что мне сказали, а просто профессиональное любопытство: как, что, какой госпиталь и прочее. И поэтому рассказала ей о внешнем виде больницы, о своих впечатлениях, о том, что мне нельзя всего осматривать и проч.

– Ну, а вам что сказал врач?

Меня передернуло от внутренней боли.

Это так напомнило его приговор – сознание своего безвыходного положения. И я как можно короче ответила: «Ничего… сказал, что мне вредно жить одной… велел делать растирания – тоже нельзя самой. Лекарства одни не помогут. Вот и все».

Я говорила спокойным и ровным тоном.

Бабишева очень близорука и в буквальном смысле слова дальше собственного носа ничего не видит. Она не могла рассмотреть ни выражения моего лица, ни скрытой иронии, которая звучала в моем голосе.

Дочь ее в это время возилась со спиртовой лампочкой, приготовляла кофе.

– Да? – сказала Бабишева своим обычным добродушным тоном. – Только как же вам это сделать-то? Здесь у вас никого нет. Ишь, какой! Лекарства одни не помогут, надо изменить условия жизни. А коли их нельзя изменить? Тогда постарайтесь так, чтобы одни лекарства помогли. Это вздор. Я никогда не поверю, чтобы обстановка могла так много значить. Ведь он вам и пилюли дал, и электрические ванны. Подумайте только! э-лек-три-ческие ванны. Покажите-ка мне его рецепт… М-м-м… н-да, верно!

– Так вот и принимайте-ка их, – берите ванны и растирания делайте – сами. Конечно, неудобно, – но что же делать? А что он про обстановку жизни вам говорит – вздор это, голубчик мой; раз изменить ее невозможно, так и не думайте лучше об этом…

И Бабишева, удобно развалясь в кресле, свернула и закурила новую папиросу.

– Лялька, да что это ты сегодня с кофе долго возишься? или опять голова болит? опять вчера долго сидела? поди ляг, отдохни, а я уже сама тебе в комнату его принесу.

– Ах, оставьте, мама, право! – капризно возражала бледная Ляля. – Мне это надоело. И голова не болит, и легла я не поздно, все сама сделаю. Сидите, не беспокойтесь, я сейчас кончу и вам подам.

Мать с дочерью соперничали во взаимных услугах и нежности.

Они читают много хороших книг, говорят умно и либерально о любви к народу, к рабочим, ко всем несчастным, униженным, оскорбленным.

Перед ними был несчастный человек, и, однако, ни мать, ни дочь не предложили мне и сотой доли своих услуг, не дали мне ни лепты участия, симпатии, которые так существенно нужны мне.

И я ушла, отказавшись от кофе, ушла, ушла из этих меблированных комнат, где отношения матери и дочери создали почти домашнюю семейную атмосферу и придали им уютность. Я ушла в холоде декабрьской ночи в свою ужасную одинокую комнату.

31 декабря.

Еще несколько часов, и человечество встретит новый век.

Когда подумаешь – какое море печатной и писаной бумаги оставит по этому поводу девятнадцатый век своему преемнику – перо падает из рук и не хочется писать. На всех углах земного шара люди ждут его, пишут, рассуждают, подводят итоги, пытаются заглянуть в темную даль не только «нового года», как они привыкли это делать, но и «нового века».

И есть отчего работать фантазии… Ведь ни один из предшествовавших веков не вступал в жизнь при такой интересной обстановке. Прогресс – эти сто лет – летел буквально на всех парах, и то, на что раньше требовались годы, десятки лет, в наш век делалось в месяц и недели.

Никогда человеческий гений не работал с такою силою, не охватывал столько сторон жизни, не проникал так глубоко во все ее изгибы. Кажется, что человечество вышло из детства, из бессознательного грубого состояния дикаря и вступает в новый век юношей, при полном биении всех своих жизненных сил. Юноша не сознает вполне, что ему надо делать, но в его сознании нет уже той животности, дикости, зверских инстинктов, которые так сильны в детском возрасте. Он стыдится этих порывов, и в нем развивается совесть, просыпаются нравственные вопросы. Мы вступаем в двадцатый век с Толстым и Ибсеном, – пусть помнят наши потомки…

Через сто лет не только мы умрем, но и дети наши, которые рождаются теперь, на которых мы возлагаем столько надежд и упований.

Умрет и моя племянница – о рождении которой недавно известила меня Валя и которую на пороге двадцатого века назвали Надеждой.

Не сказать ей слов: «двадцать первый век». А между тем мы живем и не думаем о смерти, и каждый раз она является для нас неожиданностью. Смерть – это нечто чудовищное, страшное, но вечно новое, как любовь. Недаром людская фантазия так часто соединяет их вместе.

В любви творческая сила, потому что она создает будущее – детей…

Люди так часто изображают ее аллегорическими фигурами, женщинами в разных позах. Я бы выбрала проще – нарисовала бы толпу детей. В них будущее человечества, которое создает жизнь. Почему не избрать ребенка эмблемой будущего? Жизнь – творчество, которое поддерживается надеждой…

И на пороге двадцатого века – мысли летят к родине.

Увижу ль я, друзья, народ не угнетенный

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли, наконец, прекрасная заря?

3 января 1901 г.

Мы кончали обед, когда madame Dores вызвала меня в коридор.

– Вас спрашивает какая-то дама.

Пожилая особа, в скромном черном платье и такой же шляпе поднялась со стула.

– Je viens de la part de monsieur Lencelet47.

– Voulez-vous bien me suivre, madame48.

Ей пришлось подняться на третий этаж. Я затопила печку, зажгла