Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии - Уильям Манчестер

Русские рабы носили на спинах белые буквы «SR» («Советская Россия»), а поляки – большое «Р». Другим рабочим из восточных областей предписывался синий прямоугольник с надписью «Ост», нашитый на правой стороне груди, а все остальные получали белые, синие, красные или зелено-белые повязки. Существовали и варианты. Заключенные, находившиеся непосредственно в ведении СС, например, имели на рукавах букву «О», то есть «остарбайтер», рабочий с Востока, но в 1944 году Гиммлер по непонятной причине издал указ, что ее следует заменить заплаткой, похожей на подсолнух. Пользоваться именами было запрещено – имя заменял номер, вышитый белыми нитками на одежде. Обезличение было полным. Так традиционное утверждение династии Круппов, что каждый рабочий ее заводов – это член единой, большой семьи, столкнулось с нацистской догмой. И догма победила – тем легче, что и она тоже отчасти содержалась в заветах Альфреда Великого. Как отмечал один из обозревателей, в Эссене было нечто, что сочеталось с нацистскими идеями создания Третьего рейха и обеспечения его живучести… Традиции фирмы «Крупп» и ее «социополитическая» позиция прекрасно вписывались в моральный климат «третьей империи».

Разбивка рабочих на этнические группы угождала вкусам идеологов нацизма, но для простых исполнителей она было слишком сложна; они предпочитали не вдаваться в тонкости, и на практике многие крупповские и эсэсовские стражники в 138 альфридовских лагерях не имели никакого представления, стерегут ли они привезенных сюда насильно украинцев, поляков и евреев или же это французские, голландские и бельгийские рабочие, которые приехали в Рур по доброй воле и были упрятаны за колючую проволоку уже после того, как их контракты продлили без их ведома и желания. Старые крупповцы не разбирались в повязках. После того как первое любопытство угасло, мастера, которым был поручен надзор за рабами, просто этим не интересовались. Их дело было заставлять работать. А все прочее разрешалось пожатием плеч или – если помеха становилась серьезной – крепким пинком.

К 1943 году те люди, которые гостеприимно встречали Константина Соссина-Арбатова четыре года назад, уже оставили всякие мысли не только о радушии – даже просто об индивидуальном отношении. Одно лишь число прибывающих сразило их. К перронам вокзала один за другим прибывали составы ржаво-красных битком набитых товарных вагонов, и управление лагерями захлебывалось в этом непрерывном человеческом потоке. Иностранцев было слишком много. Немецким они владели отвратительно и не понимали, чего от них хотят. И казалось, все они испускают невероятно стойкий гнилостный запах. За время пребывания в плену их кожа приобрела специфический сероватый оттенок, мертвенно-бледные лица были напряжены, они стояли столпившись, молча, с опущенными головами, как вьючные животные в ожидании погонщика. Так и было: когда из главного управления последовал приказ: «Заставьте их пошевеливаться!» – в ход были пущены кулаки, потом пинки и, наконец, дубинки и хлысты из крупповской стали. Одетые в форму конвойные постоянно нуждались в дубинках, как свидетельствует один достопамятный документ:

В определенном смысле немцы перестали смотреть на иноземных рабов как на людей. Историк послевоенного периода семейства Круппов пишет, что «понурый вид иностранных рабочих продолжал бросаться в глаза», но средний эссенец вообще не обращал внимания на присланных рабочих. Они выглядели совершенно безликими. Жаргон крупповцев отражал изменения в центральном офисе. Популярным словечком военного времени, которым называли новоприбывших, было «штюке» – штука, экземпляр, – как для учета материалов или скота. Шагая промозглым осенним утром по Хелененштрассе в толпе заключенных под ритмичные команды махавшими дубинками охранников – «Левой! Правой!» – одна высокообразованная чешская женщина увидела группу немецких домохозяек, стоявших около сталелитейного комбината, где она сама выполняла черную работу. Охрана отвлеклась на других своих подопечных, и один чешский заключенный коротко что-то сказал другому на своем родном языке. «Они были поражены, – вспоминала она. – Это было так, будто собака заговорила. Они видели во мне непонятное животное, нечто, появившееся откуда-нибудь из леса».

* * *

По мере расширения экспансии рейха проблема рабочей силы в империи становилась критической, и на письменном столе министра вооружений и военных материалов Шпеера начали накапливаться тревожные запросы из Рура. Нужны рабочие руки – чьи угодно. Пусть неквалифицированные, пусть даже не желающие трудиться на благо Германии – но они просто должны быть в наличии. И вот пришлось прибегнуть к лежащему на поверхности решению: привлекать к работе немецких женщин. Людендорф мобилизовывал их в 1916 году, и Шпеер предложил Гитлеру последовать этому примеру. Вердикт фюрера был однозначным: «Жертвовать нашими самыми заветными идеалами – слишком высокая цена». Таким образом, происхождение программы рабского труда в Третьем рейхе берет начало в том, что может быть названо ахиллесовой пятой национал-социализма, в его сентиментальном «идеализме», от которого был без ума средний класс. Когда военные призывы опустошили цеха союзников, вакуум заполнили женщины. Но германские женщины принадлежали дому; «новый порядок» сражался за то, чтобы они оставались там. Более 3 миллионов американок, треть из которых была подросткового возраста, работали на военную промышленность; на английских военных заводах было занято 2 250 000 девушек. В то же время в германских цехах было занято лишь около 182 тысяч женщин из числа поваров и прислуги по всей стране. Не брали даже тех, кто приходил добровольно; в архивной записи Круппа от 22 апреля 1943 года говорится, что СС «с огромным недоверием» относились к женщинам Рура, которые обучали еврейских заключенных работе на поточных линиях по выпуску взрывателей в Аушвице (Освенциме). В конце Шпеер одержал пусть бумажную, но победу. 25 июля 1944 года фюрер издал декрет о том, чтобы все женщины в возрасте от семнадцати до пятидесяти лет записались на работу. Но было уже поздно. В рейхе были уже миллионы рабов, а бомбежка помешала мобилизации подходящих немецких женщин. В Берлине Геббельс саркастически отмечал, что лишь 200 из 5 тысяч призванных явились на работу. Словом, в Германии обратились к единственной альтернативе – к иностранцам. Пока Шпеер не передал эти заботы Заукелю, генеральному уполномоченному по использованию рабочей силы, охота на людей велась беспорядочно. Новый поставщик рабочих рук начал ревностно сотрудничать с промышленниками, которые это только приветствовали. Однако Заукель вскоре обнаружил: дела с Эссеном требуют бесконечного терпения, так как фирма «Крупп» была самым придирчивым и настойчивым из его клиентов. Впоследствии большинство друзей семьи прекратили попытки дать рациональное объяснение, почему происходит именно так; хотя бывший бригадный генерал Вальтер Шибер, который работал бок о бок с Альфридом (и который признавал на Нюрнбергском процессе, что Крупп «вел переговоры непосредственно с СС о заключенных концлагерей»), отстаивал идею отправки пленных на военные заводы. Он утверждал, что это «гуманно», даже при том, что раб, «конечно, неизбежно должен находиться за колючей проволокой». Ему лично кажется, говорил генерал, что по крайней мере в духовном плане эти люди чувствовали себя лучше: в них появлялись уверенность и самоуважение. «Концерн позаботился о моральном облике заключенных, – объяснял Шибер. – Давая им работу, фирма отвлекала их от дурных мыслей».