Первопроходцы - Олег Слободчиков

Он рассказал Михею печаль-кручину, как еще на Омолоне заметил, что нет прежней радости от вина, а похмелье муторное, непоправимое. Здесь, в Якутском, стало того хуже.

– От одной чарки сердце в ушах колотится, – пожаловался. – Ни спать, ни плясать. А деньги есть. От воеводской чарки не посмел отказаться – задыхаюсь теперь!

Для якутки, отбитой у коряков, он купил у казны избенку в посаде, оказалась пропавшего пятидесятника Ретькина, отобранная по царскому указу. В нем жила его бывшая женка-тунгуска. «Не прогоняй!» – попросила Василия.

– Что гнать, если живу просторно? Моя якутка – мирная, жалостливая: не противилась, чтобы и та жила. Между служб я избу перебрал, переделал, чтобы руки занять, о плохом не думать… Осталось печку сложить, да это уже другим летом: сейчас глина мерзлая. Так перезимуем… Мишка! – воскликнул с удивлением в лице. – С женками-то жить легче и веселей: что на одного дрова жечь, что на всех – один труд. А тебе кашу сварят, рыбу испекут. Обстиран, накормлен. Якутка коровье масло ест ложками и не дрищет… Тунгуска спит с собаками, псиной воняет. Все равно хорошо! А попы грозят лоб разбить! Магометанином ругают!

Василий уже знал и тяжело переживал, что его брат Илейка, не пошедший с ним в бега, убит в низовьях Амура. По Васькиному разумению тем и наказал его Господь, что не дал залить горе вином, принудил помнить о том ежечасно и мучиться.

Дом Бугра с плоской крышей, покрытой дерном, ничем не отличался от промыслового зимовья: отапливался очагом, сложенным из речных камней посередине жилья, из-под черного от сажи потолка дым уходил на две стороны в волоковые окна, земляной пол был покрыт лапником и сухой травой. Две широких лавки вдоль стен, стол в углу, кошма возле очага. От дыма сердито гудели разбуженные мухи. Якутка со слезившимися щелками глаз непрестанно курила короткую трубку, подсыпая в табак стружки, громко и надсадно кашляла. Зыркнув запавшими глазами в сторону гостя, одна из женщин налила воды в котел, повесила над огнем, другая принесла четыре рыбины и бросила в него головами вниз. Торчавшие хвосты стали чернеть и загибаться. Стадухин опустился на лавку, втянул носом привычные запахи зимовий, и ночлег в доме брата вспомнился ему как прерывистый волчий сон у костра. Но он недолго просидел так, вспоминая душевное тепло родни с блуждавшей улыбкой в бороде. Дверь в избу распахнулась, вошла Арина с головой, плотно обвязанной шелковым платком, окинула взглядом людей в сумраке и нависшем дыму, заметила Михея, кинулась к нему, не обращая внимания на хозяев.

– Чего удумал? – вскрикнула рассерженно, с едва удерживаемой слезой. – Или у тебя своего дома нет?

Пока Михей соображал, что ответить и как, она плюхнулась на лавку, ткнулась лбом ему в грудь и зарыдала.

– Жена! – с пониманием кивнул Василий. Поджав под себя ноги, он сидел на кошме возле огня и глядел на обуглившиеся рыбьи хвосты, торчавшие из котла.

– Неловко как-то, – пробормотал Михей. – И мне, и Гераське… Что уж, живите с Богом! Моя вина, бросил тебя. Думал, найду вольную землю за Камнем, заберу… Не нашел!

– И хорошо, что не нашел, – она хлюпнула носом, отрываясь от его груди. – Утешился, поди, больше искать нечего? – Отпрянула и решительно потянула за собой: – Пойдем домой!

Крепко сжимая его руку, обвисая на ней, она повела Михея. Встречные знакомые посадские люди ее не смущали. Здешнеие нравы сильно разнились с суровыми правилами Руси, где верные жены ждали мужей десятилетиями и почитались честные вдовы, не познавшие иных мужчин, кроме богоданного мужа. «Как вести себя? – лихорадочно соображал Михей. – Что сказать Гераське?»

– Меня ведь в Москву отправляют, – попытался вразумить жену.

– Когда? – насторожилась она.

– По зимнику!

– Не скоро еще! – отмахнулась, как от пустяка. – Нефедка сказал, без приставов, с казной!

– Все равно до лета!.. И грех на мне: я ведь доброй волей отдал тебя брату.

– С Москвы зимой, бывает, за полгода возвращаются! – о чем-то сосредоточенно думая, обронила она, никак не отозвавшись на признание. Видно, знала о нем от Герасима.

Не перекинувшись словом о будущем, они уже понимали, что возвращаются не для временного ночлега. Как на грех, к вечеру собралась вся семья. По поздней осени темнело рано. Огня в доме не зажигали, сумеречничали в ожидании ночи. Герасим с Нефедом сидели на лавке возле прибранного стола, о чем-то беседовали. В полутьме вечера лица их были неясны. Якунька забрался на колени к отцу. Поскрипывали полати. Молодая жена, ползая на коленках, стелила там постель. При всем внешнем покое в доме витал дух ожидания грозы. Арина и ворвалась в него, как молния. Не скинув верхней одежды, рухнула Герасиму в ноги, обхватила колени:

– Прости меня, старую похотливую дуру! Ничего с собой поделать не могу: не идет из головы и сердца вернувшийся муж.

Михей рыкнул, крякнул, сглотнул слезу и в следующий миг тоже опустился на колени перед младшим братом, вконец смутив его. Герасим вскочил.

– Чего это вы? – вскрикнул. – Ополоумели или что? Ладно уж! Чего там! – Громко всхлипнул и взревел, тоже заливаясь слезами.

Завыла Арина, ручьями потекли слезы по щекам Михея, громко заревела молодуха на полатях, приглушенно заголосили сыновья. Дом рыдал, облегчаясь от тяготившего всех предчувствия беды. Утешившись, Нефедка влез на полати. Арина, не находя себе места, соскользнула с печи на лавку, с лавки перебралась на печь, к Якуньке и Герасиму. Опять слезла на пол, где на сенном матрасе устроился Михей, приткнулась к его бороде мокрой щекой и влезла под одеяло. К полуночи, так и не засветив окна, дом умиротворенно уснул.

По заведенному порядку первыми поднимались женщины. Михей проснулся рядом с Ариной, раньше ее, чувствуя себя отдохнувшим. Они не посмели уединиться, но провели ночь обнявшись. Старшему Стадухину хватило и того, чтобы ощутить, как душа и тело напитываются живым теплом, счастливым покоем и тихой радостью обыденной жизни. С удивлением он отметил про себя, что ничего не видит и не чувствует дальше стен. Слышал, как в ночи ворочался с боку на бок, вздыхал Герасим, сонно жалел его, покаянно понимал, что если вчера был один мучим вопросом, как жить, то теперь все домочадцы боятся следующего дня и утра, хоть не просыпайся! Зевая, сползла с нар Нефедкина молодуха, бросила растопку в печь, поворошила выстывшие угли, пузырями надувая щеки, раздула огонь. Душисто запахло вспыхнувшей берестой. Она тихо вышла в сени, затем на улицу. По тесовому полу потек запах студеного осеннего утра: выстывшей земли и льда. Устыдившись долгого лежания, Арина вздохнула раз, другой и отлепилась от Михея.

– Что венчанного-то не приласкала? – с грубоватой принужденной насмешкой упрекнул ее Герасим.

Голос его был бодрым, хотя наверняка всю ночь не сомкнул глаз от дум. Зевая, откликнулся с нар Нефед:

– А чтобы ты не слышал!

– Я бы уши заткнул! Михейка, после двенадцати-то лет, вдруг бы помер под боком у венчанной жены!

– Живой! – отозвался старший.