Первопроходцы - Олег Слободчиков

Арина встала на лавку, заглянула на печь, с молчаливой благодарностью потрепала разметавшиеся волосы Герасима, плотней укрыла спавшего сына под его боком. Наступивший день перестал пугать мерещившимися страхами. После многих лет одиночества Михей восчувствовал полузабытое чувство крепости дома и силы семьи.

Тихо и счастливо он прожил в посаде до тех пор, когда окреп лед на реке и был проложен санный путь. На службы его не звали, жалованья не платили. Письменный голова не мог найти его в прежних списках гарнизона, отшучивался, что старшего Стадухина похоронили при прежних воеводах, в его выбылый оклад приверстали другого. О том, что воевода Пушкин отправлял Михея десятником, тоже не было записей. По всей письменной волоките выходило, что старому казаку надо либо ехать в Москву просить у царя должность, либо записываться в гулящие люди.

Вечерами в доме Стадухиных много думали и говорили, как жить дальше? Сообща решили, что попутно с Москвой Михей съездит на отчину, все вызнает и если можно всей семьей вернуться, то будет проситься на Русь. Тарх с Нефедкой наймут в свои оклады вольных людей, все приедут в родовую деревню, к могилам предков, выкупят отцовский дом и заживут по старине, как деды и прадеды. Вернуться можно было только всем родом, не иначе: как корявое, скрученное дерево на краю тундры сотнями корешков держится за ледяную землю, так здешние Стадухины уже срослись с ней многими связями, разодрать и разделить которые невозможно.

Из Жиган вернулся сын боярский Андрей Булыгин, сдал дела, недолго погулял, обоз с казенными мехами и костью под его началом отправился к Руси трудным, но коротким полуночным путем, нахоженным мангазейскими промышленными и казаками: по Вилюю на Туруханский острог и Тобольский город.

Вернулся Михей много раньше, чем его ждали. Уезжал в кафтане обшитом соболями, в собольей шапке и поддевке, приехал в сукне и волчьей шубе, но с атаманской булавой за кушаком, с мешком подарков для родни и оттаявшими глазами. Все бывшие при остроге пинежцы и сослуживцы не смогли втиснуться в стадухинский дом. Любители дармового угощения вскоре схлынули, остались любопытные до новостей. Они носились от Стадухиных в кабак, где скромно, без размаха, гуляли вернувшиеся из поездки.

– Рты вам в Москве позашивали, что ли? – возмущались, слушая их краткие ответы.

– Говорить не о чем! – опуская глаза, пожимал плечами Михей. – На Руси были поветрия и великий мор. Иные деревни целиком вымерли, другие поредели наполовину. А нынче смута: народ говорит – Бог наказал за то, что попы спорят, как креститься, в какую сторону вкруг алтаря ходить, каким крестам молиться, какие им шапки носить. Царь издал указ о жестком сыске беглых. Соловецкий монастырь заперся от него и патриарха Никона, молится по-старому. Народ власти противится, и не только народ, даже семьи боярского чина. Непокорных бьют, в монастыри и тюрьмы запирают, сжигают целыми деревнями. Иные сами себя жгут, запершись в церквях. Все всеми недовольны, против всех злы и ждут конца света, который, говорят, по числу Зверя – одна тысяча шестьсот шестьдесят шестой от Рождества Христова. Пять лет осталось, поглядим, что будет. Нам, сибирцам, того не понять, как молились, так и молимся.

За зиму, которую Михей провел в разъездах, Герасим высмотрел казачку якутского вида и жил с ней невенчанный. Он предпочитал всем подвигам благополучие, уют и покой души. Оглядывая подновленный дом, Михей так остро чувствовал его желание сохранить семью хотя бы такой, какая есть, что в горле у него першило, а на глазах наворачивались слезы.

– Ты у нас самый правильный! – хвалил младшего.

Разрядное атаманское жалованье, которым царь наделил старшего Стадухина, было втрое против казачьего. Он получил в Москве плату за двенадцать лет дальних служб, был небеден, но возвращаться на Русь раздумал, среди домашних признался приглушенным голосом:

– Там жить, – все равно, что сидеть у костра на бочке с порохом! Все всем недовольны, по ямам и избам тайком ругают царя и патриарха, будто окружили себя обрезанными жидами и перекрещенными латинянами, хотят все вместе извести русский народ.

В отсутствие старшего Стадухина прежнего воеводу сменил новый стольник Иван Федорович Голенищев-Кутузов Большой. Как всегда при смене власти, какое-то время в остроге была неразбериха, в которую Михей не вникал, жил в семье, ожидая, когда позовут. В то самое время по церквям стали читать указ церковного Собора о лишении Никона патриаршего сана. Молчание вернувшихся из Москвы казаков стало обрастать сибирскими домыслами.

Наконец Стадухина позвали. К его счастью, ближних атаманских служб не было. После поездки в Москву ему сильно не хотелось оставаться при остроге, не хотелось и дальних служб. Его отправили приказным на Олекму. В пути из Москвы он много вызнал об амурских делах Ерофея Хабарова и Онуфрия Степанова. Ерофей служил на Лене в чине сына боярского, метался между службами и торговыми делами, по государеву указу пытался расплатиться с непосильными долгами, в которых увяз после похода. Его верного и стойкого казачьего десятника Онуфрия, убили на Амуре и охочие с самовольно бежавшими туда служилыми возвращались на Лену. Если прежде Михей боялся службы на Олекме, оттого что по той реке беглецы шли в Дауры и среди них могли быть старые товарищи, которых надобно ловить и отправлять на воеводский суд, то после гибели десятника-атамана Степанова на службу в Даурах набирали людей по жребию и отправляли неволей.

Соболь по Олекме был выбит. Три смены приказных начиная с Курбата Иванова оказались в воеводской опале за то, что не собрали обещанного ясака. «Что ж, Олекма так Олекма, – подумал Михей. – Не так близко, чтобы быть на глазах у начальствующих, и не так далеко, чтобы страшиться везти Арину с Якунькой».

В то лето, когда Андрей Булыгин и Михайла Стадухин возвращались на Лену из Охотского острожка, с полуденной стороны Великого Камня, Семен Дежнев на Анадыре наконец-то дождался перемены. Юша Селиверстов и Данила Филиппов привели к нему отряд из тридцати промышленных и пяти служилых людей, среди которых был колымский первопроходец Пашка Левонтьев. Вблизи зимовий с посохом в руке вперед вышел сын боярский Курбат Иванов.

– Хлеб идет! – завидев приближавшийся караван, радостно закричали по избам анадырские жители.

Из дежневских, стадухинских, селиверстовских зимовий выбегали полуодетые мужчины и женщины, возле них приплясывали босоногие детишки, которым, казалось, числа нет. Семен Дежнев с Никитой Кондратьевым, сменившим Артема Осипова, накинули парки, плечом к плечу пошли встречать приближавшийся отряд. Издали узнав Селиверстова, Кондратьев замахал руками, бросил на Дежнева небрежный взгляд и вырвался вперед: как Стадухин, а потом Селиверстов и Осипов, он был в разладе с людьми дежневского зимовья. И вдруг остановился, удивившись, что Юша наравне со всеми тянет нарты, а на идущем впереди шапка сына боярского. Кондратьев смутился, приотстал. Толпа зимовейщиков обогнала его. Семен Дежнев с радостью сдал Курбату свои избы и амбары, суда и одного аманата. У Никиты было семеро заложников. Он тоже сдал все, что было под его началом. Новый приказный без отнекиванья принял остатки добра Бессона Астафьева, которые никто не желал брать на себя. Обветшавшие, они лежали в амбаре, напоминая о давнем.