Преступление и наказание в России раннего Нового времени - Нэнси Шилдс Коллман

Однако самый замечательный аспект этих событий – это взаимодействие между правителем и его народом. Смерти Плещеева и Траханиотова в 1648 году и Ивана Нарышкина в 1682 году подтверждают теорию Рене Жирара, Джорджо Агамбена и других, считающих, что суверенные государства и их правители обязаны (и наделены правом) убивать ради сохранения политического тела[1058]. Принесение в жертву Плещеева, Траханиотова и Нарышкина в 1648 и 1682 годах в Кремле руками суверенных правителей углубляет наше понимание идеологии о легитимации власти Московского государства. В таких крайних случаях ради общественного блага патриархальная роль правителя как защитника народа от несправедливости требовала от него принесения людских жертв, вне зависимости от того, сколь непредставительным, неразумным и ненасытным было это самопровозглашенное общество в тот момент. Его статус суверена помещал его в «исключительное пространство» и давал ему право приносить кого-то в жертву ради объединения и укрепления общества, а легитимность его власти зависела от того, как он исполняет свои властные обязательства.

Подобное кровопролитие, совершенно неприемлемое в наши дни, было нужным и дозволенным с точки зрения моральной экономики Московского государства XVII столетия. Правила игры были известны и правителю, и народу: общество обращалось как одно целое, «миром», к царю, который был обязан защитить его. У самого царя не было защиты в виде полиции. Отметим, что в 1662 году ему удалось избежать выдачи бояр благодаря быстрому прибытию войск и добровольцев из жителей Немецкой слободы. Сама идеология Московского государства не предполагала наличия полиции для охраны царя: считалось, что он должен взаимодействовать со своим народом напрямую. Когда подача челобитных царю переросла в восстания 1648 и 1682 годов, единственным способом прекратить грабежи, поджоги и убийства было восстановление идеального равновесия в отношениях между обществом и царем. По сути для этого требовалась ритуальная жертва.

Это была точка отсчета той политической системы. От царя требовалось участие в совершении актов общественного насилия, он действовал в своем суверенном пространстве, где было позволено действовать только ему одному, принося жертву ради восстановления стабильности. С точки зрения идеологии православного самодержавия он действовал как благочестивый царь. Так глубока была эта идеология. Между насилием, самодержавием и идеологией в Московском государстве существует глубинная связь: именно потому что царь был добрым, благочестивым и великодушным, не тираном и не деспотом, он должен был удовлетворять чаяния своего народа, даже если ради этого ему приходилось убивать.

«Четырехугольный столб из белого камня… с железными спицами по сторонам, на которых взоткнуты головы казненных; на вершине столба находился четырехугольный камень в локоть вышиной, на нем положены трупы казенных». Подобный столб, описанный габсбургским резидентом Отто Плейером в 1718 году, стоял на Красной площади по крайней мере с 1697 года; еще один поставили в Санкт-Петербурге перед Петропавловской крепостью. Там с 1718 по 1724 год висела отрубленная голова бывшего шурина Петра Великого, Авраама Федоровича Лопухина, которую все еще можно было видеть, когда в 1721 году на обозрение вдобавок было выставлено тело князя М.П. Гагарина. Эти ужасные конструкции были демонтированы и заменены другими, за пределами городских ворот, только в 1727 году, уже после окончания царствований Петра и его жены Екатерины[1059].

Поставив в 1698 году перед собой задачу наказать стрельцов, а затем на протяжении всего своего правления устраивая казни, Петр решил изменить правила публичного насилия. Он трансформировал концепции политической власти и легитимности в России; Петр – более не благочестивый царь, имеющий моральное обязательство прислушиваться к праведным мольбам своего народа. Не благочестие, а гражданские достижения и военные победы обосновывали правление Петра. На место представлений об общине праведников Петр поместил светскую идеологию абсолютизма и регулярного полицейского государства. Вместо того чтобы вести свой народ к спасению, он пообещал улучшить жизнь здесь и сейчас[1060].

Петр ни за что бы не стал терпеть переговоры с кровожадными толпами и ритуальные жертвы, на которые были вынуждены идти его отец и мать. Утвердив правительство как безличную бюрократию, а не наследственную корпорацию, он разрешил народу обращаться к нему с челобитными, касающимися только таких преступлений, как измена, бунт и лихоимство чиновников. Вспомним, что его отец, Алексей Михайлович, встречался лицом к лицу с разгневанной толпой три раза в 1648 году и не пострадал. Кремль не защищала сильная дворцовая охрана, поскольку, согласно допетровской идеологии, царь в ней не нуждался. Петр Великий не полагался на подобную харизму в деле собственной защиты, а создал в конце 1680-х годов дворцовую гвардию из людей, состоявших в его знаменитых «потешных полках» (будущих Семеновском и Преображенском). Петр считал, что ему нужна для охраны полиция, и этот факт отражает, насколько в ином свете он представлял себе свою суверенную власть[1061].

С точки зрения идеологии Петр Великий предъявлял более серьезные претензии на абсолютную власть, чем его предшественники. Позаимствовав максиму европейской абсолютистской мысли «ибо Его Величество есть самовластный Монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен; но силу и власть имеет свои Государства и земли, яко Христианский Государь, по своей воли и благомнению управлять»[1062], Петр претендовал на власть, не ограниченную традициями христианского благочестия. Законы его времени отражали безличное представление о государстве, воплощенное в понятии «государственного интереса». Имплицитно подразумевавшееся в законах с 1497 года, оно было сформулировано в указе 1714 года («многие говорят… не разсуждая того, что все то, что вред и убыток Государству приключить может, суть преступления») и в военной присяге в Артикуле воинском 1715 года («и ежели что вражеское и предосудительное против персоны его величества, или его войск, такожде его государства, людей или интересу государственного что услышу или увижу, то обещаюсь…»)[1063]. Добавив лихоимство чиновников как «третий пункт» к вопросам, с которыми можно обращаться к государю (в дополнение к первым «двум пунктам» угрозы здоровью монарха и бунта и измены), он не только утверждал безличную судебную иерархию, но также подчеркивал «государственный интерес»[1064]. Различая преступления против «государственного интереса» и «партикулярные прегрешения», от которых страдали только частные лица, петровский закон еще больше утверждал безличность государства. В то же время сохранялся теократический фундамент государственной легитимации, и особо тяжкие преступления против религии продолжали преследоваться как государственные преступления[1065]. Ритуалы казни за преступления против государства создавали возможность продемонстрировать такую всеохватную государственную власть. В этой главе завершается изучение роли смертной казни путем анализа наказаний за наитягчайшие преступления в XVIII веке; в ней не рассматриваются все возможные случаи в мельчайших деталях судебной процедуры, а проверяется парадигма Фуко о «зрелищах страдания» на российских реалиях.