Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

В-третьих, сделав ставку на жестоких методах, государственный деятель превращается в их заложника. Зло порождает зло, создавая вокруг вершителя заколдованный круг, из которого он, считающий себя властелином, а на самом деле ставший жертвой неконтролируемых, но порождаемых им темных сил, выбраться уже не в состоянии. «Ни убеждения, ни чистки» не могут склонить оппозицию исполнить его волю. Поэтому «снова и снова Кромвелю приходилось использовать силу оружия или угрожать ее применением», а «правление, которое Кромвель стремился превратить в конституционную альтернативу абсолютизма или анархии, стало на практике военной автократией».

В-четвертых, любому деспотизму и проявлению жестокости, надругательству над свободой и поощрению тирании рано или поздно приходит конец. Несмотря на все достижения Кромвеля, позволившие укрепить положение его страны на международной арене, «население воспринимало его правление, как бесконечную мелочную тиранию, которая вызвала к себе такую ненависть, какую не вызывало ни одно другое правительство»; «народ почувствовал, что им управляет власть, которую он никак не контролирует». «Основная масса населения, независимо от классовых религий, предпочитала безнравственное правление грешников жестокой дисциплине святош», — объясняет Черчилль, оправдывая не столько безнравственное поведение, сколько стремление людей к свободе, которое рано или поздно пробивается наверх и разбивает затвердевшую корку набивших оскомину ограничений. Настал день, когда англичане обрушились на Кромвеля. К счастью для него самого, его к тому времени уже не было в живых. Посмертно он был приговорен к казни через повешение, потрошение и четвертование. Его тело было эксгумировано, и приговор приведен в исполнение. Должно будет пройти почти триста лет, прежде чем его голова будет предана земле.

Читая, насколько подробно Черчилль анализирует личность Кромвеля и какие жесткие и негодующие оценки дает его поступкам, невольно возникает вопрос, почему в 1911–1912 годах он с таким упорством препирался с королем за увековечивание имени диктатора на корабле, который был одним из последних достижений британской научно-технической мысли и, по сути, олицетворял военную мощь государства? Ответ на этот вопрос позволяет многое сказать не о Кромвеле, а о Черчилле, полагавшем, что «категоричность не подобает историческому исследованию». Он не привык мыслить в черно-белом формате, стараясь вместо этого присматриваться не только к оттенкам и тонам, но и ко всему многообразию цветовой палитры. Еще во время своей работы над «Мальборо» он отмечал, что историку приходится иметь дело не с двухцветной картиной. «Простого перечисления фактов и изложения краткого содержания недостаточно для верного описания, — резюмировал он. — Необходимо анализировать полутона и внимательно разглядывать едва различимые грани, от которых и зависит интерпретация».

Черчилль разделял Кромвеля-диктатора, топившего в крови несогласных, и Кромвеля-лидера, государственного деятеля, обладавшего многими положительными качествами с правлением которого было связано для Англии много хорошего. «Средиземное море и Ла-Манш были очищены от пиратов, расширилась внешняя торговля, весь мир научился уважать морскую мощь Британии». В подтверждение своих слов Черчилль приводит фрагмент из панегирика Эдмунда Уоллера (1606–1687), а также цитирует «Героические стансы на смерть Оливера Кромвеля», написанные в 1659 году Джоном Драйденом (1631–1700). Британский политик любил поэзию и часто обращался к ней в своих книгах, но далеко не каждого исторического деятеля он отмечал поэтическими фрагментами.

Распространяя подобную похвалу, разве Черчилль не противоречил сам себе? Ведь это он уверял, что совершившие «свирепые деяния» недостойны ни титулов современников, ни почета потомков? Конечно, противоречит, если мыслить бинарными категориями. Но у автора «Истории» была другая система исчисления. Он не просто признает заслуги Кромвеля — он пытается проанализировать его личность, считая, что имеет дело не с монолитом, а с обуреваемым страстями, противоречиями и комплексами человеческим созданием.

Черчилль признает, что Кромвель был «хитрым и беспощадным, когда того требовали обстоятельства», но «в целом он был диктатором неуверенным, сомневающимся, диктатором против своей воли», «понимающим и сожалеющим о деспотичном характере своей власти». За его жесткими, а порой и жестокими действиями стояло не стремление к личному обогащению и не жажда властолюбия. Он хотел «установить порядок в соответствии со своим видением и пониманием Англии, Англии своих юношеских мечтаний». Несмотря на свой уверенный облик, в глубине души он «часто поддавался внутренним сомнениям и конфликтам». Он был лишен «уверенности в собственной праведности», заявив однажды: «Никто не поднимается так высоко, как тот, кто не знает, куда идет». «Это был постоянный человеческий конфликт между убеждениями в божественном праве управлять народом ради его блага, подлинным христианским смирением и сомнением в своем предназначении», — констатирует Черчилль.

С учетом перечисленных нюансов резюме нашего героя сводится к следующему. С одной стороны, «в период тяжелейшего кризиса Кромвель силой оружия спас дело парламента», но «в истории он должен остаться как представитель диктатуры и военного правления, который при всех своих достоинствах солдата и государственного деятеля действовал вопреки духу английского народа». С другой стороны — «если заглянуть глубже», «он защитил страну не только от амбиций генералов, но и от той необузданной и непредсказуемой агрессии, на которую были способны ветераны „железнобоких“. При всех своих неудачах и ошибках, он действительно был лордом-протектором — защитником давних и прочных прав старой Англии, которую любил. Без Кромвеля, возможно, не было бы продвижения вперед, не было бы коллапса, не было бы выздоровления. Посреди краха всех институтов, социальных и политических, управлявших прежде жизнью Англии, он возвел гигантскую, сияющую, необходимую, одну-единственную башню, которая помогла получить временную передышку во имя исцеление и дальнейшего роста».

Эпизод с Кромвелем наглядно показал, насколько сложны, туманны, неоднозначны трактовки и оценки событий прошлого, не говоря уже о личностях минувших эпох. А жизнь тем временем била ключом, заставляя Черчилля работать дальше над завершением своего исполинского труда, в котором он познавал историю, одновременно выражая свою точку зрения и оставляя для потомков свой взгляд и свое понимание запутанных, но влиятельных событий ушедших времен.

В тот же день, когда Черчилль обратился к Эшли за консультациями по Кромвелю — 24 марта, он связался с Джоном Уэлдоном, напомнив ему о его обещании прислать материалы о Генрихе VIII. «Я очень проголодался по ним», — признавался автор. Черчилль торопился и пытался донести свою обеспокоенность до помощника. «Не пытайтесь сделать лучшее врагом хорошего», — увещевал он Уэлдона, напомнив ему о герое романа Джеймса Мэттью Барри (1860–1937) «Сентиментальный Томми», который не смог сдать экзамен, потому что так и не определился, с какого слова начать предложение.

Помимо Эшли, с которым обсуждалась личность Кромвеля, и запроса материалов у Уэлдона о самом известном мужском представителе династии Тюдоров, 24 марта Черчилль также принял участие в дискуссии с бригадным генералом Джеймсом Эдмондсом о Гражданской войне в США. Ему понравились подготовленные материалы, и он решил опираться на них в своей книге. Одновременно у него появились некоторые соображения относительно самого военного противостояния. Оценивая происходящее в целом, он считал, что «у конфедератов не было ни единого шанса». Их поражение было лишь вопросом времени. Армия северян все равно достигла бы успеха, даже если бы ей «пришлось истребить всех до последнего в штатах конфедератов». Еще со времен написания «Речной войны» Черчилль, привыкший рассматривать проигравших в терминах героической патетики, находил, что самым «драматичным» моментом противостояния стало «изумительное сопротивление» армии Юга. Через несколько дней он сделает еще одно интересное дополнение относительно перспектив конфедератов в Гражданской войне. Да, они не имели шансов на успех, но все могло измениться, если бы произошло вмешательство иностранного государства. Трудно сказать, на какой опыт— политика или историка — Черчилль опирался больше, когда делал этот вывод, но одно можно сказать точно: цена за подобное вмешательство была бы достаточно высока, и за победу в войне пришлось бы расплачиваться суверенитетом.