Мелькнул чулок - Элизабет Гейдж

Фрэнк покачал головой, стараясь унять прилив беспомощного разочарования, которому дали толчок эти мысли.

«Теперь Энни вернулась к тому миру, которому принадлежала, – говорил себе Фрэнк, – ее образ, схваченный камерой, рассыплется на миллионы фрагментов, перенесенных во все уголки света, образ, о котором мечтают и грезят миллионы зрителей, миллионы восхищенных мужчин… не принадлежащий никому, но желанный для всех…»

Именно это отличало звезду от обычных людей. Недостижимая, неопознаваемая… В этом Керт был прав.

Убеди ее Фрэнк каким-то образом связать свою судьбу с ним, эта ускользающая сущность в конце концов убила бы его, ибо прошлое постоянно преследовало бы, терзало мозг; совсем недавнее прошлое, в котором Энни принадлежала многим, отдаваясь жадно, охотно, с радостью… как отдалась ему.

И если прошлое могло так издеваться над глупой потребностью заполучить ее целиком для себя, не такое уж далекое будущее таило множество искушений, и вскоре его жизнь стала бы непрекращающимся кошмаром сомнений, дурным сном, где Энни будет испытывать желания, которые Фрэнк не сможет удовлетворить один, мечтать о вещах, недоступных ему, мчаться безумными путями, куда он не сумеет за ней последовать.

«Нет – решил для себя Фрэнк, – я не смогу удержать такую женщину». Он познакомился с Энни в трудное для нее время и навсегда останется в этом времени. Фрэнк был эпизодом в ее жизни. Может, именно в таком мужчине Энни и нуждалась тогда – скромном, незначительном, не принадлежавшим ее звездному миру. Таком, на которого Энни могла бы ненадолго опереться, чью жизнь осветила на миг своим особенным сиянием… – ни обещаний, ни обязательств с обеих сторон.

Фрэнку, наверное, не повезло, что он встретил Энни в тот момент, когда смерть держала в щупальцах ее тело и угнетенный мозг, и он наблюдал, как Энни цепляется за жизнь с отчаянием утопающей, с упорством воли, немедленно завладевшими его сердцем, – ведь, несмотря на окутывающую ее тайну, в Энни оказалось столько человечности – больше чем человечности.

Она была единственной женщиной для него… и останется ею навсегда.

Какая жестокая ирония!

Значит, так тому и быть. Разве не существует некоторого утешения в том, что этого короткого периода в жизни Фрэнка никто не может отнять? Это время в прошлом, но оно принадлежит ему.

«Нет, – думал Фрэнк, – нет! Этого недостаточно и никогда не будет достаточно». Энни породила какую-то ненасытность во Фрэнке, все углубляющуюся пустоту, делавшую каждый новый день еще более мучительным, чем предыдущие.

«Лучше любить и потерпеть, чем никогда не любить и не терять». Старый афоризм вертелся в мозгу с навязчивостью популярного шлягера.

Слабое утешение. Бесплодная мудрость.

Фрэнк швырнул газету в корзину для мусора.

Жребий брошен.

Съемки были в полном разгаре и шли по графику, через три месяца работа закончится.

Для Энни они начались самым ужасным образом.

Из-за трудностей с контрактами и задержек с приездом некоторых актеров ей пришлось начать не со сцен, относящихся к юности Дейзи, к которым она так тщательно готовилась, а с более позднего периода, когда Дейзи во второй раз вышла замуж, родила одного ребенка, беременна вторым и узнает о неверности второго мужа.

Это был сложнейший момент, самый важный для дальнейшего развития сюжета, и Энни приходилось репетировать по ночам, чтобы найти точную трактовку поступков Дейзи. Она обнаружила, что постоянно возвращается мыслями в прошлое, к роману с Эриком Шейном, ее обреченному младенцу, испытывая уже в который раз пугающее ощущение, что исполнение роли Дейзи угрожает ее психике.

Но Дэймон хотел именно этого, значит так должно быть. Энни старалась делать все, что было в ее силах. Каждое утро Энни, скрестив наудачу пальцы, ехала на съемочную площадку. Но были и другие сложности. Поскольку ей так и не удалось поправиться, Энди Ричи и его гримерам и костюмерам приходилось буквально идти на различные ухищрения, чтобы придать Энни вид беременной женщины.

Но, что было хуже всего, напряженная работа Энни усугубляла боли в поврежденной шее и спине. На площадку доставили специальное ортопедическое кресло, в котором сидела Энни в перерывах между сценами. Энни была тронута заботой, но страданий кресло почти не облегчало. Энни не решалась принимать сильнодействующие болеутоляющие средства из опасения, что они притупят ее восприятие. Она молча терпела, сжав зубы. Она стала плохо спать, ее уверенность в собственных силах катастрофически таяла. На экране Энни выглядела осунувшейся и измученной.

– Солнышко, – сказал ей как-то Марк Сэлинджер после просмотра отснятого за день материала. – Мы хотим, чтобы ты выглядела измученной, но это уж слишком. Похоже, ты вообще больна. Почему бы тебе не отдохнуть пару дней, пока мы будем доснимать некоторые сцены?

Энни покачала головой.

– Приму сегодня снотворное, и все будет в порядке.

Она вынуждала себя выкладываться до последнего не только потому, что не смела подвести Дэймона и остальных, но еще и страстно желая сделать все возможное для фильма. Аура вдохновения Дэймона витала над всей съемочной группой, совсем как в «Полночном часе». Все находились в состоянии постоянного нервного напряжения, выполняя любую работу с одержимостью сумасшедших. Но была еще одна причина всеобщего подъема. Каждый, кто имел отношение к съемкам, понимал, что даже по сравнению с шестью предыдущими картинами «Плодородный полумесяц» был особенным фильмом, которому предназначено занять достойное место в истории мирового кино. Все старались быть на высоте, и Энни не хотела стать исключением.

Поэтому, когда через несколько дней наконец приехал партнер Энни, и Марк Сэлинджер начал снимать сцены юности Дейзи, Энни пыталась вложить в преображение весь свой талант и вдохновение. Она за одну ночь помолодела на несколько лет. Походка, улыбка, голос сверкали искренностью, трогательной невинностью, которых не было в сценах, отснятых всего несколько дней назад.

К этому времени Энни осознала, что сделает этот фильм даже ценой собственной жизни. С каждым часом она чувствовала, как физическая и умственная усталость все больше завладевали ею, и так будет, пока работа не закончится – Энни боялась, что потом за это придется платить нервным срывом или безумием.

«Интересно, состарит ли меня фильм на пятнадцать лет, как Дейзи?» – с грустью размышляла Энни.

Но она держалась, чувствуя в себе качества, которые были присущи не ей, но ее героине – потребность Дейзи в зависимости, ее тоску по отцу, способность видеть спасителей во всех мужчинах, отчаянную любовь к своим детям, слабые, но настойчивые попытки обрести истинную свободу.

Дейзи словно была полем битвы, искореженным молчаливой борьбой между самопознанием и самоуничтожением, плодородный полумесяц – символ соперничества, борьбы между этими двумя смертельными врагами, а на финишной линии – смерть.