Человечность - Михаил Павлович Маношкин

сердцу, и смерть казалась неминуемой. Но каким-то чудом тонкая, совсем тоненькая, с трудом различимая ниточка жизни не обрывалась, грозя исчезнуть каждое мгновенье.

Он не знал, сколько миновало времени, не знал, что с ним, не знал, что Камзолов сопровождал его до санбата и вернулся на передовую, лишь когда увидел, что Крылова положили на госпитальную койку.

А потом под ним долго стучало, ему чудилось, что он куда-то плыл, окруженный неуловимыми видениями.

Когда он впервые открыл глаза, он не увидел ничего, кроме белесого тумана, который медленно клубился над ним. Крылов напряг свою ослабевшую волю, чтобы обрести исчезнувшее зрение и утраченную мысль. Туман сгустился, принял знакомые очертания. Крылов разглядел лицо, глаза. Наконец-то.

— Ольга. — проговорил он, и глаза поняли его, ответили ласковой теплотой.

— Ольга Владимировна, он открыл глаза! — донеслось до его сознания, и он успокоился, узнав, что Ольга здесь, возле него.

Потом он увидел больничную палату, окно со шторами, услышал за окном гудок автомобиля, различил отдаленное гудение самолета.

— Где я?

— Ольга Владимировна, идите сюда! — повторил тот же голос, и над Крыловым склонились две головы. Он смотрел, где Ольга, и не узнавал ее в подошедшей женщине. Это была другая Ольга, и, оттого что это была другая, сердце у него тоскливо заныло.

— Где я? — переспросил он.

— В Саратове, — ответила незнакомая Ольга. — Как ты себя чувствуешь?

«В Саратове… Это на Волге…»

— Как я сюда попал?

— Тебя привезли в санитарном поезде. Ты скоро поправишься и опять будешь здоров.

— Какое сегодня число?

— Пятнадцатое июня.

«Июня… Я бежал к ребятам в мае…»

— А Камзолов с Мисюрой?.. Василь Тимофеич?..

— Опять бредит.

Он ничего больше не сказал. Он устал от разговора.

Организм Крылова упорно отвоевывал себе право на жизнь. В июле Крылов уже смог писать. Он выздоравливал, но чувство оторванности от привычной среды не покидало его. Он снова и снова мысленно возвращался в свое прошлое.

Он оставил передовую в мае, и она вставала в его памяти майской, освобожденной от грохота разрывов, свиста пуль, боли и трупов. Он видел широкое поле, залитое солнцем, лес, одевшийся в зеленый наряд, товарищей, негромко напевающих у блиндажа:

Там три вербы схелилися,

Тай журятся воны…

Батареи, конечно, уже давно не было на старом месте. Фронт передвинулся на запад, Крылов безнадежно отстал от своих друзей, и неизвестно, удастся ли ему когда-нибудь догнать их, возвратиться назад, как Костромину, Пылаеву и Маякину.

* * *

В конце июля отозвались мать и Саша, а потом пришла, наконец, весть из батареи, долетела к нему в Саратов бумажным треугольником.

«Привет с фронта!» — эти слова прозвучали для него незнакомо и дали ему почувствовать, как далеко он был от своих товарищей, продолжавших шагать по дорогам войны.

«…пишет тебе Василь Тимофеич, а все помогают. Мы сейчас в деревне, фрицы отступают, а самоходки бьют. Мы обрадовались, что ты жив, желаем тебе поправиться. Мы теперь четверо: я, Мисюра, Гусев и Омелин. Не знаю, как и сказать: Миша Камзолов погиб, когда форсировали Буг. Мы пушку держали, а его ранило, он упал и утонул. Огонькова тоже ранило, и комбата ранило. У нас теперь новый комбат.

Наводчиком сейчас Мисюра, а я за командира. Мы из новой пушки подбили «пантеру» и три бронетранспортера…»

Крылов долго лежал с письмом в руках. Он не мог представить себе, что Камзолова больше нет. При этом сердце у него тревожно ныло, будто рана открылась вновь.

Недели через две после них отозвался Пылаев.

«Привет, Женька! Мы пересекли государственную границу и идем без передышки дальше!..», «…а твоего расчета больше нет… уцелел один Гусев, он сейчас у меня наводчиком. Мисюра и Ушкин тяжело ранены: тут было много работы…», «…привет от Костромина и Маякина. Как видишь, мы еще держимся».

* * *

Крылов понемногу начал ходить.

— Поползем, браток? — предлагал сосед по палате, берясь за костыли.

Они спускались вниз по лестнице, усаживались на скамье в госпитальном дворике.

— Жарко, — вздыхал сосед. — Теперь бы кружечку пивка, довоенного. Ну ничего, дождемся, воевать уж теперь недолго, скоро по домам.

Крылов подумал о фронтовых дорогах, которые давались пехоте потом и кровью. Казалось, им не будет конца.

— Нескоро еще…

Постепенно он удлинял прогулки. В сентябре он заметно окреп, а в октябре его выписали из госпиталя. Он был включен в команду, направлявшуюся в запасной полк.

* * *

Дорога показалась ему долгой и утомительной. Кроме солдат, в вагоне ехали женщины с детьми и несколько мужчин. У окна угрюмо курил инвалид. Отовсюду кричала нужда, усталость, неуют. Каждый военный день отпечатывался преждевременными морщинами на лицах у женщин, это их отцы, сыновья, мужья и братья истекали кровью на фронтовых дорогах, пропадали без вести, становились калеками без рук, без ног. Победы на фронтах отзывались в тылу не только радостью — они долетали сюда извещениями о гибели близких и оставляли новых инвалидов на улицах сел и городов.

Поезд простаивал на полустанках, пропуская тяжело нагруженные товарные эшелоны. На запад текли войска, техника, боеприпасы. Здесь, в глубоком тылу, остро ощущался напряженный пульс войны.

В небольшом местечке Крылов заглянул на привокзальный базар. Продавали мучные лепешки, картофельное пюре, молоко, яйца. У мешка с семечками бойко орудовала молодуха с прилипшей к губам подсолнечной шелухой. Мордастый мужик лет сорока держал под мышкой буханку хлеба.

— Почем хлеб? — спросила пожилая женщина.

— Двести семьдесят.

— Креста на тебе нет.

— Жрать не хочешь — не бери, — равнодушно ответил мужик.

«Этот проживет, — с ненавистью подумал Крылов. — Кому война, кому мать родная…»

В любом народе есть свой золотой людской фонд и своя накипь. Золотой фонд, определявший судьбы войны, непрерывно расходовался, а накипь сохранялась, скапливалась подальше от огня, прилипала к событиям и обстоятельствам, разъедала души других неустойчивых людей, создавала дополнительные трудности в войне.

* * *

Из Саратова поезд направился на юг. Крылову пришлось проститься с надеждой когда-нибудь найти свой полк. Как два года тому назад, он ехал к Сталинграду.

Невольно налетели воспоминания, взволновали, увлекли за собой. Перед ним, как живые, встали десантники-добровольцы. Он никого и ничего не забыл. Они сохранились в его памяти неизменными — такими, какими он их знал.

Остановка. Крылов узнал Иловлянскую. На миг ему показалось, что фронт и госпиталь лишь пригрезились ему. Сейчас раздастся голос младшего лейтенанта Курочкина, и появятся друзья его солдатской юности.

Но иллюзия остановившегося времени исчезла, хотя он действительно вернулся к исходному пункту, к станции Иловлянской. Бывает же