Коммунисты - Луи Арагон

деле, полк был странноватый… Все, что о нем рассказывали лейтенант Готие и Сиври, казалось, было нарочно придумано для увеселения дам. — Знаешь, кто тут у нас? Ни за что не угадаешь. Сколько ни думай… Даже не пытайся! — Сесиль и не собиралась гадать. Она сама не знала, досадовать ли ей на это маленькое происшествие. Может быть, оно немножко отвлечет ее… — Я мог бы промучить тебя целый день… Но так и быть скажу сразу, все равно ты бы никогда не додумалась… Так вот — дядя Мари-Виктуар! — Дядя Мари-Виктуар? — Да, представь себе! Брат Эдмона Барбентана… тот, что сбился с пути. Ну, ты знаешь! — Эффект оказался гораздо меньшим, чем рассчитывал Ксавье. Лейтенант Готие начал что-то говорить госпоже Виснер о коммунистических ячейках в армии… даже и теперь от них нет покоя… Нет, лейтенанта Барбентана сейчас нет в батальоне. Он со своей ротой стоит в другом месте.

Когда они вошли в столовую, с полдюжины офицеров, находившихся там — люди все зрелые, — вскочили с мест и шутки ради вытянулись во фронт. Офицерская столовая помещалась в просторном барском доме стиля ампир, ныне покинутом хозяевами. В окна доносились звуки горна, на котором упражнялся новичок, еще не вполне овладевший этим искусством. Комната была неправильной формы и полутемная, несмотря на высокие окна. Полинявшие зеленые плюшевые портьеры с бахромой цвета беж. Чахлое растение в фаянсовом вазоне на столике, отделанном медью… Посреди комнаты — обеденный стол. В камине горел огонь.

— Господа, — крикнул Сиври, — рекомендую вам мою кузину!

А за окном попрежнему лил дождь. Жозеф попрежнему был слепой. Но Жана заслонила сутолока. Новые лица. Чужие мужчины. Незнакомый мир. Шутки, вероятно, повторявшиеся изо дня в день.

— Доктор! — загремел майор. — Шампанского в честь наших дам!

Доктор ведал столовой. (Сиври, сколько раз я вам говорил, чтобы вы не впускали сюда этого мерзкого пса. Это же рассадник блох! Ваш кузен — слишком чувствительная натура, сударыня…) Доктор — кутила и волокита, без стыда и совести и без волос на голове, как острил майор, спросил: — Подождем капитана Местра? Или предложим каждому занять свое мес-сто? — В ответ поднялся дикий шум и гам. Барабанили ножами по тарелкам. Стучали рюмками об стол… К чорту Местра! Дамы превыше всего! Кстати, на обед бекасы…

— Бекасы! — завопил Сиври и пустился откалывать джигу. Его пристыдили; он был самый младший. Он смущенно извинился перед мадемуазель Жигуа. У мадемуазель Жигуа заплаканные глаза. Верно, она очень испугалась?

Эжени посмотрела на свою хозяйку взглядом загнанного животного.

— Мадемуазель Жигуа, — сухо сказала госпожа Виснер, — ездила навещать брата, изувеченного во время боев в Лотарингии…

Это подействовало, как ушат холодной воды. Тем более, что до сих пор никто при всем желании не мог поверить в эти пресловутые бои в Лотарингии.

— Значит, в самом деле идут бои? — спросил Готие. Ответа никто не расслышал: пробка от шампанского выстрелила в потолок.

Книгa третья.

НОЯБРЬ 1939–МАРТ 1940 ГОДА

I

Стояли в маленьком местечке Мюльсьен.

Тьерри де Сиври верно сказал Сесиль, что его брат попал далеко не в шикарный полк. Сам Ксавье де Сиври гуманно говорил: «Стоим поблизости от Мо». И в офицерах не было шику. Сесиль могла убедиться, что Тьерри прав, когда из-за аварии автомобиля очутилась в этом захолустье. Среди полковых офицеров был лейтенант, служивший раньше в Индии, — высокий потрепанный блондин с двумя глубокими складками у рта и косыми складочками на веках. Тот самый, который врезался своей машиной в виснер Сесиль. После завтрака на него нападала сонливость, и тогда становилось очень заметно, какой он истасканный, тощий — кожа да кости, — лысый, с длинными косицами зачесов от затылка вокруг голого черепа. Разумеется, он терпеть не мог англичан: они спят и видят, как бы отнять у нас Чандернагор[255]! Когда он засыпал над книгой — он уверял, что любит почитать, — все выступало без прикрас: дряблые бескровные губы, короткий нос, хриплое дыхание; кроме того, по его скорбному виду ясно было, что в жизни у него произошла какая-то драма. Лейтенант всех умолял писать его фамилию правильно: «Го-ти-е, а вовсе не Го-тье. Понимаете, — после „т“ буква „и“!..» Он числился во второй роте, но состоял при штабе полка в качестве начальника автомобильного парка. Он закрывал глаза на то, что доктор Марьежуль и младший лейтенант де Снври таскают за полком свои «таратайки». Таратайкой Ксавье де Сиври пользовались все, но никто не был ему за это благодарен. Папенькиных сынков не любят.

Был еще капитан Местр, тучный коротышка, всегда жаждавший освободиться от портупеи. Мундир имел на нем самый жалкий вид: казалось, сукно вот-вот треснет по всем швам, не выдержав напора его жиров. Красная физиономия всегда лоснилась от пота, и на ней застыло такое выражение, как будто этому толстяку вечно нехватало воздуха. Ему перевалило за сорок, зубы были все выщербленные, но волосы без седины. Он много курил. Ротой он командовал с сентября, и его волновало только одно: есть ли у солдат в вещевых мешках «неприкосновенный запас» продовольствия. Мало ли какие могут случиться неприятности… Капитан Местр был родом из Эвре. Когда-то он вел оптовую торговлю сукном, однако в коммерции ему ужасно не повезло, и он открыл в Довиле большую гостиницу, но держал ее не от себя, а от Компании. Об этой Компании, о господах пайщиках, Местр говорил весьма почтительно. Он был женат, имел двух дочерей.

Итак, рота была расквартирована в местечке с благозвучным названием Мюльсьен. На большой продолговатой площади стоял памятник солдатам, павшим в прошлой войне, а вокруг росли в два ряда подстриженные буки. Штаб батальона разместился за деревней в большом унылом здании с лужайкой перед фасадом; лужайку огибала дорожка, посыпанная гравием, который громко хрустел под ногами. Офицеры второй роты столовались у майора Наплуза. Майор был кадровик. Его уже уволили в отставку с пенсией, но, к счастью, случилась война, и он пошел на сверхсрочную, подписав обязательство на все время военных действий. Наплуз — маленький высохший сморчок — его и не видать было из-за кожаных причиндалов: портупеи, большой кобуры для револьвера и перчаток. Дубленое морщинистое личико и седые прокуренные усы подергивались от нервного