Николай Гумилев - Владимир Полушин

Самое удивительное, что Хьюм свой манифест провозгласил примерно в то же время, что и Гумилёв — в 1913 году. Недаром говорят, что идеи витают в воздухе. Друг друга они не знали, и встретиться им было не суждено. Хьюм, как и Гумилёв, ушел добровольцем на фронт и был убит в бою в августе 1917 года.

Получилось интересное совпадение — именно к приезду Гумилёва в Лондон, 28 июня, Бехгофер в еженедельнике «The New Age» опубликовал беседу с Гумилёвым. В интервью поэт высказал свое мнение не только о состоянии современной литературы, но и о перспективах ее дальнейшего развития. Николай Степанович подчеркнул: «Мне представляется, что завершился великий период риторической поэзии, которой были поглощены почти все поэты XIX века. Сегодня основная тенденция состоит в борьбе за экономию слов, что было совершенно чуждо как классическим, так и романтическим поэтам прошлого, например Теннисону, Лонгфелло, Пушкину и Лермонтову. Они разговаривали в своей поэзии, а мы хотим сказать! Второй параллельной тенденцией являются поиски простоты образов и отличие от творчества символистов, очень усложненного, выспреннего, а подчас и темного. Новая поэзия ищет простоты, ясности и точности выражения. Любопытно, что все эти тенденции невольно напоминают нам лучшие произведения китайских писателей, интерес к последним явно растет в Англии, Франции и России. Кроме того, повсюду наблюдается очевидное стремление к чисто национальным поэтическим формам. Такие английские поэты, как Г. К. Честертон, У. Б. Йетс, например, пытаются возродить балладную форму и фольклор, поскольку именно в них нашла свое наивысшее выражение английская лирика. По той же причине французские поэты пишут очень простые и ясные стихи, почти песни. Особенно я мог бы отметить Вильдрака, Дюамеля и прочих. В России современные поэты экспериментируют с различными темами и формами, чтобы заполнить пробелы в молодой национальной поэзии. Тем не менее они, подобно остальным, не обращаются к чужим формам и темам, не пишут ни баллад, ни песен. Их поэзия наполнена психологическим содержанием, связанным с современными культурными и философскими течениями как в России, так и за ее пределами».

Интересно, что Гумилёв дает аналитический срез не только современной русской поэзии, но и пытается анализировать европейскую, причем развенчивает футуристов: «…Не думаю, что у футуризма в поэзии есть будущее, хотя бы потому, что в каждой стране свой собственный, отличный от других, футуризм, и все они, взятые вместе, вовсе не создают единой школы. В Италии, например, футуристы являются милитаристами, а в России — пацифистами. Кроме того, они строят свои теории на полном презрении к искусству прошлого, а это неминуемо окажет дурное влияние на художественные достижения, вкус и технику».

Высказал Гумилёв и спорную идею о том, что поэтическая драма придет на смену обычному театру. Увы, это его пророчество не сбылось. Говоря о российском театре, поэт, на мой взгляд, тоже не оказался пророком: «Что касается театральных экспериментов в России, — попытки таких режиссеров, как Мейерхольд и Евреинов, возродить старую итальянскую комедию обречены на провал хотя бы потому, что эта форма слишком пуста и поверхностна и не в состоянии достичь той глубины и трагичности, которые столь характерны для современности с ее великими прозрениями, войной и революцией».

Зато довольно точную и оригинальную мысль высказал поэт, когда журналист спросил его об эпосе: «Нет, время эпоса еще не настало. Эпос обычно появляется вслед за событиями, которые он воспевает. Мы же находимся в центре великих событий, и, следовательно, сейчас время для драмы, и так будет продолжаться еще долго. Совершенно очевидно, однако, что происходящие сейчас события станут источником эпического материала для будущих поколений в течение столетий. Остается еще мистическая поэзия. Сегодня она возрождается только в России, благодаря ее связи с великими религиозными воззрениями нашего народа. В России до сих пор сильна вера в Третий Завет. Ветхий Завет — это завещание Бога-Отца. Новый Завет — Бога-Сына, а Третий Завет должен исходить от Бога Святого Духа, Утешителя. Его-то и ждут в России, и мистическая поэзия связана с этим ожиданием…»

Именно к мистической поэзии поэт обратился в последние годы своей жизни. Возможно, если бы его не убили, он первым бы провозгласил в России новое литературное течение. Об этом свидетельствовали его поздние поэтические опыты. Но и тут Николай Степанович разделял поэтическую драму и мистическую поэзию: «На мой взгляд, у них различные цели. У одной — душа, у другой — дух. Когда современный поэт чувствует ответственность перед миром, он обращает мысли к драме как к высшему выражению человеческих страстей. Но когда он задумывается о судьбе человечества и о жизни после смерти, тогда он и обращается к мистической поэзии».

О своих лондонских впечатлениях и встречах Николай Степанович написал М. Лозинскому в конце июля: «Дорогой Михаил Леонидович, я просидел в Лондоне две недели и сегодня еду дальше. В Лондоне я не потерял времени даром. Видел много поэтов, художников, эссеистов; дал интервьюеру одной литературной газеты (еженедельной) общий мой взгляд на современную поэзию, пришел на помощь одному переводчику в составлении антологии совр русских поэтов (Джону Курносу. — В. П.). В этом я очень просил бы и твоей помощи. Переводчику необходимо знакомиться с поэзией последних лет, чтобы написать вступленье, и может быть, ты бы мог выслать нужные книги…»

Далее Николай Степанович попросил друга переслать ему два тома «Сог Ardens» Вячеслава Иванова и его «Нежную тайну»; сборник стихотворений Андрея Белого «Золото в лазури» (вышел в 1904 году в издательстве «Скорпион» в Москве); Анненского «Кипарисовый ларец»; Ахматовой — корректуру «Белой стаи», вышедшей в том же 1917 году, О. Мандельштама «Камень» (второе издание этой книги было осуществлено в 1916 году); «Горный ключ» самого Лозинского (единственный известный поэтический сборник Михаила Леонидовича со стихотворным посвящением Н. Гумилёву); вторую книгу стихов В. Ходасевича «Счастливый домик» (книгоиздательство «Альциона». М., 1914); три поэтических сборника Клюева «Братские песни» (1912), «Сосен перезвон» (1912), «Лесные были» (1912, 1913); две поэтические книги Михаила Кузмина «Осенние озера» (вторая книга стихотворений, вышла в 1912 году в издательстве «Скорпион»), «Глиняные голубки» (третья книга стихов, отпечатана в 1914 году в Петербурге). Из своих книг Николай Степанович попросил только «Чужое небо» и «Колчан», а также оттиск драмы «Дитя Аллаха». Печатание этой пьесы было намечено в шестом-седьмом номерах «Аполлона». Хотя пьеса должна была выйти в 1917 году, но фактически этот номер «Аполлона» появился только весной 1918 года и был последним. На этом журнал прекратил свое существование. Отдельное же издание было осуществлено только в 1922 году в Берлине в издательстве «Мысль». А. Я. Левинсон, разбирая пьесу в том же году в парижском журнале «Современные записки», написал: «„Дитя Аллаха“ — лучшее из осуществленного Гумилёвым в драматическом роде».

Попросил Гумилёв и статью В. Жирмунского «Преодолевшие символизм», опубликованную в декабрьском номере «Русской мысли» за 1916 год, где известный критик высоко оценил поэта Гумилёва и отзывался благосклонно о представителях акмеизма. Интересно, что, собираясь знакомить английского переводчика с современной русской поэзией, Николай Степанович отобрал не только поэтов-акмеистов, но и представителей символистской школы, и тогда мало кому известного за рубежом автора двух поэтических книг Владислава Ходасевича. Гумилёв был выше узкоцеховых интересов. Видимо, на тот период две свои книги — «Чужое небо» и «Колчан» — он считал лучшими и хотел, чтобы именно по ним судили о нем как о поэте. Непонятно только, почему он не попросил поэтических сборников Александра Блока, чьи стихи он ценил всегда высоко.