Дороги Сонхи - Антон Орлов

с навесом. Посередине, возле пересохшего фонтана с тремя заржавелыми павлинами, стояло под зонтом кресло, перед ним столик с писательским хозяйством. В кресле развалился, вытянув ноги, патлатый парень в бартогских темных очках, костлявый и долговязый. На нем были клетчатые штаны, какие в моде у бартожцев, и вышитая сурийская куфла нараспашку. Фрурто обмахивал его опахалом, трое других амуши изображали перед драматургом какую-то сценку, остальные артисты устроились на перилах галерейки.

– Еще и красавец хоть куда! – с одобрением шепнула Таченак.

Для амуши красивы те люди, которые похожи на амуши. Хоть убейте, Венша не считала привлекательными ни песчаных ведьм, ни рыжего Хантре, хотя по человеческим меркам они загляденье как хороши собой. Но вот что удивительно, когда она принимала облик Венкины, вместе с наружностью менялось и ее восприятие. Или не столько менялось, сколько расширяло свои границы, совмещая те и другие представления о красоте. Даже больше, Венкина еще и влюбилась. В человека. Романтически втрескалась после романтического приключения, как водится у людей. Венша-амуши, когда вспоминала об этом, сама над собой потешалась. А Венкина меланхолически вздыхала, не надеясь на взаимность: рискни-ка, признайся – тебя обругают на чем свет стоит и прогонят с глаз долой. Вот же угораздило… Нет бы ей в Тейзурга влюбиться, тот никогда не против, да к тому же основатель Ляраны – для хранительницы города в самый раз. Но недаром говорят, что любовь зла и сердцу не прикажешь.

– Так, стоп! – изрек Герби, промочив горло из стоявшей на столе кружки. – В этой сцене служанка, заставшая любовников с поличным, должна плавным движением опустить поднос на пол, пройтись колесом от изумления, а потом снова подхватить поднос и подать им вино. Эмоции выражаются через действия. Но это не значит, что служанка насмешничает, она должна пройтись колесом с невозмутимым выражением на лице – она вышколенная прислуга, никаких ухмылок! Мы уже обсуждали это с режиссером.

– Так с ухмылкой забористей будет, я сама себе режиссер! – возразила Лунша, которой досталась роль служанки.

– Режиссер здесь только один, и это я! – рявкнула с галерейки царица, не стерпев такой наглости.

Лунша изобразила смиренный поклон.

– Продолжайте репетировать, – велела Таченак. – Герби, если будут перечить, мне потом скажешь. Идемте, я вас чаем угощу.

Чай был хорош – сиянский красный, Веншин подарок, да в придачу Таченак заварила его с медом и сушеными трутнями. Устроились в комнате с остатками росписи на стенах и новым ковром на полу, на шитых золотом подушках.

– Венша, есть у меня к тебе просьба, – дипломатично начала царица, после того как гостьи похвалили чай. – Я прошу о многом, но тебе и самой понравится. Замолви за нас словечко перед Тейзургом. Ну, сама посуди, какой же театр без зрителей? Флириям на смех. Мы покажем спектакль на базаре в Алуде, я пришлю вам приглашения честь по чести, но еще мы хотим дать представление в настоящем театре – чтобы полный зал зрителей, которые будут нам аплодировать. Ты ведь понимаешь, о чем я?

– Я-то понимаю, и мне это очень даже нравится! Я с Тейзургом поговорю. Ух, это было бы восхитительно…

– Мы всем двором поклянемся, что на гастролях никого не тронем и не будем бесчинствовать в вашем городе, – добавила Таченак.

– Я ему так и скажу. Надеюсь, ему тоже понравится.

Еще бы ему не понравилось, размышляла Венша на обратном пути, да только он наверняка выкатит свои условия… Но в конце концов договорятся, и тогда в городе станет еще больше интересного.

Уже перевалило за полдень, когда они добежали до Ирбийских скал с прилепившимся сбоку ожерельем оазисов. Лучше дождаться сумерек, чтобы не возвращаться в город из далей Олосохара у всех на виду.

Глядя на пышную зелень, Венша невольно замедлила шаг. Даже как будто заныла перекушенная стигом лодыжка, хотя все уже заросло, от раны следа не осталось. Что не мешало Венкине при каждом удобном случае подстерегать Ринальву, чтобы та посмотрела «все ли с ногой в порядке» – и в ответ выслушивать: «Ну и мнительное ты чучело, думаешь, у меня для таких, как ты, времени чворкам не слопать? У тебя воспаление дури, а меня пациенты ждут!»

Когда они бежали в Каджерат, этот участок миновали при свете луны и в оазисы не заворачивали. А сейчас Венша невольно напряглась, крепко ей тогда досталось… И как раз поэтому нужно там побывать. Демоны из свиты Харменгеры зачистили Ирбийское Ожерелье от стигов и скумонов, которых притащили с собой прислужники Лормы, и прогнали в пески изрядно потрепанного осужарха – никого лишнего там сейчас нет.

– Там кто-то есть, – сообщила Тунанк Выри, словно возражая на ее мысли.

– Думаешь, засада?

– Плохого не чую. Как будто кто-то на арфе играет.

– Ты уверена? – Венша не слышала никакой арфы.

– Да, только это не звуки, ощущается по-другому. Хвостом чую. Давай посмотрим, что там.

– Давай.

Раз у мучахи поджилки не трясутся, ей тем более зазорно трусить.

Что-то происходило в крайнем оазисе, который ближе всего к Ляране. Венша вслед за Тунанк Выри нырнула в заросли тамариска. Теперь и ей мерещилось, что играют на арфе – беззвучно, и в то же время никаких сомнений, что музыка есть, и это так прекрасно, что словами не описать… Манящие чары? Нет, что-то другое.

Доползли до просвета в кустарнике. На прогалине стоял окутанный солнечным сиянием древон: приземистый, кряжистый, его раскинутые во все стороны ветви, причудливо закрученные, выпустили множество побегов с набухшими почками. На стволе округлый нарост, посередине то ли глаз с продолговатым зрачком, то ли наметился бутон, издали похожий на глаз – отсюда не разберешь. А напротив не то глаза, не то бутона золотятся меж ветвей едва различимые нити – похоже на паутину, и древон перебирает их длинными корявыми пальцами.

– Спасибо, что пришел в наши края! – прошептала мучаха. – Мы тебе рады!

Потом она объяснила Венше:

– Это молодой древон – видела побеги с почками? Когда я в прошлый раз бегала к Ирбу, его здесь не было, я бы заметила. Раз он появился, раз великий Олосохар позволил ему здесь вырасти – это значит, теперь у нас все пойдет в рост, и вокруг Ляраны будет большой оазис. Главное, чтобы ему сейчас не мешали, и сердить его не нужно.

Улпа славится на весь просвещенный мир своей селедкой.