Жизнь мальчишки - Роберт Рик МакКаммон

украшенному остролистом коридору прочь из школы, я услышал, как мистер Деннис сказал директору Кардинале, что это был самый крепкий клей, с которым ему доводилось иметь дело. По словам мистера Денниса выходило, что вещество это меняло цвет в зависимости от того, на что было намазано, становясь совершенно незаметным. Клей почти не имел запаха, разве что чуть-чуть отдавал дрожжами. Под конец мистер Деннис добавил, что Луженой Глотке, которую он почтительно величал миссис Харпер, еще сильно повезло, что ее кисти не оторвались от запястий, настолько сильным оказался клей. Мистер Кардинале зашелся в припадке ярости, но во всем классе не было обнаружено ничего, что напоминало бы баночку или тюбик для хранения клея. Директор топал ногами, кляня детей, которые становятся такими коварными и дерзкими в своих шалостях.

Мистер Кардинале плохо знал Демона. Я так и не сумел ничего выяснить точно, но подозреваю, что она заранее подвесила бутылку с клеем за окном на прочной леске и, пока весь класс уминал ланч, втянула клей в окошко и исполнила задуманное. Когда все необходимые поверхности оказались смазаны, бутылка была выброшена через окно на газон, чтобы можно было незаметно подобрать ее там после уроков. Я никогда не слышал о клее, который держал бы так прочно. Позднее я узнал, что Демон сварила клей сама, использовав для него в качестве ингредиентов ил со дна Текумсе, пригоршню земли с кладбища Поултер-Хилл и кое-какие рецепты своей матери, например пирога, который та стряпала на день рождения дочери. С тех пор я даже думать не мог, что когда-нибудь решусь отведать дьявольской стряпни миссис Сатли. Кстати, миссис Сатли называла свой пирог «суперским», что в какой-то мере отражало его суть.

Я понимал: за тем, что Демону удалось перескочить сразу через класс, стояли объективные причины, но никогда не догадывался, что подлинный ее талант лежал в области химии.

В один промозглый день мы с отцом отправились в лес. Выбрав подходящую небольшую елку, мы срубили ее и принесли домой. В тот же вечер мама налущила кукурузы, и мы все вместе развесили на елке бусы из кукурузных зерен, блестящую серебряную и золотую мишуру и прочие рождественские украшения, которые весь год хранились в картонной коробке в чулане, чтобы быть извлеченными оттуда всего на одну неделю.

Бен разучивал рождественские гимны. Я несколько раз пытался дознаться у него, есть ли у мисс Гласс Зеленой попугай, но ничего определенного он так и не сказал. Никакого зеленого попугая он ни разу не видел, хотя и допускал, что сестры могли что-то прятать в задних комнатах своего домика.

Мы с отцом сходили в магазин и купили маме поваренную книгу и новую сковородку, а потом мы с мамой купили отцу несколько пар носков и белье. Отец в одиночку наведался к Вулворту и приобрел для мамы флакончик духов, а она приготовила ему в подарок клетчатый шарф. Таким образом, я хорошо был осведомлен, что находилось внутри красивых пакетов, разложенных под елкой, и испытывал от этого приятное чувство. Ничего не знал я только о содержимом двух пакетов с моим именем. Один из них был побольше, другой — поменьше: внутри их хранились тайны, дожидавшиеся назначенного часа.

Я сходил с ума от желания снять телефонную трубку и набрать номер сестер Гласс. В последний раз, когда подобная мысль пришла мне в голову, разыгралась трагедия. Однако я никогда не забывал о зеленом перышке. Очнувшись от очередного сна, в котором четыре негритянские девочки звали меня по имени, я протер глаза, щурясь от зимнего солнца, и взял зеленое перышко с ночного столика, куда положил его еще с вечера. Я решил не звонить сестрам Гласс, а лично наведаться к ним.

Оседлав Ракету, я покатил по улицам Зефира, украшенным к Рождеству гирляндами, к пряничному домику на Шентак-стрит. Нащупав в кармане перышко, я поднялся на крыльцо и постучал в дверь дома сестер Гласс.

Мне открыла мисс Гласс Голубая. Было еще довольно рано, едва минуло девять утра. На мисс Гласс Голубой был лазурный халат, на ногах — стеганые голубые шлепанцы. Ее светлые волосы были убраны в обычную высокую, как Маттерхорн[35], прическу, которую она, по-видимому, сооружала первым же делом, проснувшись поутру. Мисс Гласс Голубая взглянула на меня сквозь свои очки в черной оправе с толстыми стеклами. Под глазами у нее залегли темные круги.

— А, Кори Маккенсон, — проговорила она вялым голосом. — Что привело тебя ко мне?

— Я могу войти к вам на минутку?

— Я в доме одна.

— Гм… Я только на минуточку.

— Я одна, — повторила мисс Гласс Голубая, и я заметил, как на ее глаза за стеклами очков навернулись слезы.

Она вошла в дом, оставив дверь открытой. Я прошел вслед за мисс Голубой в жилище, по-прежнему являвшее собою музей изящных и легко бьющихся вещиц, каким я увидел его во время первого урока Бена. И тем не менее… чего-то не хватало.

— Я одна, — в очередной раз сказала мисс Гласс Голубая. И, рухнув на хлипкий диван, разрыдалась.

Чтобы не напустить в комнату холод, я притворил за собой дверь и вошел в гостиную.

— А где мисс Зел… я хотел сказать, ваша сестра мисс Гласс?

— Нет больше мисс Гласс, — ответила мисс Голубая с гримасой боли на лице.

— Ее нет дома? — не понял я.

— Нет. Она сейчас… только небесам известно, где она сейчас.

Мисс Голубая сняла очки, чтобы промокнуть слезы голубым кружевным платочком. Приглядевшись, я обнаружил, что без очков и с несколько менее высокой прической мисс Голубая выглядит совсем не такой… устрашающей — пожалуй, это слово наиболее подходило к ситуации.

— Что случилось? — спросил я с тревогой.

— Что случилось? — повторила она. — А то, что мое сердце вырвано у меня из груди, разбито и безжалостно растоптано. Вот так!

По ее лицу заструились новые слезы.

— О господи, — почти прошептала она, — я не могу об этом даже думать!

— Вас кто-то обидел?

— Обидел?! Да меня просто предали! — воскликнула мисс Голубая. — И кто это сделал? Моя плоть и кровь!

Она взяла со столика листок светло-зеленой бумаги и протянула его мне:

— Вот, сам прочитай!

Я послушно взял листок. Текст был написан темно-зелеными чернилами изящным почерком.

Дорогая Соня! Можно ли противиться взаимному зову двух сердец? Нет, конечно, остается лишь отдаться подобной страсти. Я не могу больше сопротивляться собственному чувству. В моей душе бушует пожар страстей. Музыка всегда остается прекрасной, дорогая сестра, но ноты выцветают. А любовь правит миром, и песнь ее разносится вечно. Я просто обязана