Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

он начал с того, что программа эта есть начало конституции и что осуществление ее будет распадом России, что придется тогда сказать: «Finis Russiе!»[1396], — и окончил свою речь красноречивым указанием на Петропавловскую крепость, видимую из окон, со словами, что теперь, когда в этом храме лежит еще не погребенное тело царя-мученика, убитого революционной партией, не время усилить ее течение новыми законами, в ее духе. Эта речь произвела громадное впечатление. Государь остался в раздумии и отложил всякое решение.

Идеи Победоносцева совпадали с его личным чувством. Кроме того, он уже не питал к Лорису ни прежнего доверия, ни прежнего уважения. Вероломная внутренняя политика его и продолжение, с его стороны, той же угодливости отстранили его от молодого двора, и отношения не могли уже восстановиться прежние. Россия осталась в неизвестности и ожидании, по окончании траурной церемонии высочайший двор переселился в Гатчину, где оставалась главная резиденция во все время царствования Александра III.

Настроение в Петербурге было очень тревожное. Известно было, что назначалось новое заседание в Гатчине и что на этом заседании определится весь курс нашей внутренней политики. Трепетное ожидание царило в обществе. Предполагалось устроить что-то подобное ответственному кабинету, в учреждении солидарности между тремя министрами: внутренних дел, финансов и военного, так что отставка одного должна была обуславливать отставку и двух прочих. Первым министром был бы Лорис, как министр внутренних дел. Эта мера должна была служить противовесом единичным докладам, неудобство которых, как приводивших к разрозненности министерств, неоднократно было признано. Предполагался также созыв сведущих людей из провинции, с правом совещательного голоса в государственных вопросах. Елена Николаевна Нелидова[1397] была душой всех совещаний, и у нее постоянно собирался триумвират, как называли трех министров: Лориса, Милютина и Абазу. Наконец день заседания в Гатчине был назначен, и столица замерла в ожидании его исхода. Одна дама написала Лорису записку следующего содержания: «Скажите только, да или нет». Думаю, что он не ответил, но, вернувшись вечером, несмотря на усталость, он поехал к Нелидовой, где был собран его кружок. Уже известно было, что он был встречен восторженно. Программа его была принята, и он торжествовал свою победу. Не было предела каждению его друзей. За ужином пили шампанское за его здоровье. Но лишний раз можно убедиться, как быстро «sic transit gloria mundi!»[1398].

Все эти восхваления произвели самое неприятное впечатление, и спрашивалось, над кем торжествуется победа? Удивительное значение впечатлений в высших сферах, и это объясняется тем, что с отчужденностью от жизни там не имеют ни времени, ни возможности углубляться в анализ событий. Это неприятное впечатление вместе с недовольством по поводу авторитетного тона, который позволил себе один из членов триумвирата, вселили тревогу и сомнение в ум молодого Государя. Он послал за Победоносцевым, который по высочайшему поручению съездил к графу Сергею Григорьевичу Строганову, и результатом этих новых совещаний был манифест, как громом поразивший весь мир и неожиданно обнародованный на весеннем параде 15 апреля. В этом акте ясно и определенно избирался путь, провозглашалось возвращение, без изменений, к вековым устоям русского государства: самодержавию, православию, народности. Долой европейский кабинет, долой триумвират, долой бледный намек на самоуправление; все внешние формы остаются теми же — рекомендуется оживить их развитием нравственности, воспитанием детей в духе православной церкви, уменьшением хищения, лихоимства и проч. и проч. Впечатление было ошеломляющее и разнородное. Люди, привыкшие к политическим порядкам, находили, что неслыханно издание манифеста секретом от министра внутренних дел и что оно равносильно объявлению недоверия к нему, и оправдывали Лорис-Меликова, тотчас подавшего в отставку. Очень многие, для которых намеченные предположения представляли зачатки правового порядка и которые надеялись видеть развитие их, были горько разочарованы и предсказывали с грустью все, по их мнению, бедственные последствия настоящего шага, третьи, и более всего в Москве и провинции, там, где живут более традициями, чем политическим умом, находили, что Государь избрал верный путь, что конституция Лориса привела бы нас к погибели, и ликовали с сохранением привычных понятий. Их можно было сравнить с человеком, которому грозит операция, могущая исцелить его, но который предпочитает пробавляться пальятивами[1399], чтобы отстранить от себя труд решения. Были также и очень убежденные сторонники самодержавия, сознающие дефекты современной жизни, но уповающие, что самодержавие одно сумеет отстранить их. Откровенно говорю, что я держалась второго мнения и что глубоко сожалела о потере надежды на преобразование России.

В настоящее время мое суждение изменилось, и я теперь думаю, что в то время Государь поступил мудро, остановив разом шатанье мыслей и взяв твердой рукой единоличное кормило правления. Общество было взбаламучено, а серьезные изменения должны производиться в спокойной атмосфере. Всякая уступка могла быть истолкована как вырванная страхом и под давлением революционных элементов. Главный женевский революционный комитет имел дерзость написать Государю, что он прекратит свою враждебную деятельность под условием введения конституции и дарования амнистии всем цареубийцам. Было что-то прямое и мужественное в презрении сказанным таким угрозам и в решительности обратить на себя всю опасность революционной мести — опасность далеко не химерическую, ввиду только что совершившегося злодеяния. Власть была расшатана, надо было первым делом собрать ее, время для того было удобное. Виновники преступления увидели с ужасом, что они совершили совершенно бесполезное злодеяние и что ни к какому ожидаемому изменению оно не привело, а более или менее сочувствующие революционному движению отступились от него, пред его трагическим кровавым финалом. И так возможно было храброму вознице остановить сильной рукой беспорядочно скачущих скакунов, но, приведя их к нормальному аллюру, надо было ослабить вожжи, другим словом, не упустить момента для осуществления давно напрашивающихся реформ. Такое упущение, к сожалению, было сделано, как я постараюсь представить это своевременно.

Граф Николай Павлович Игнатьев был назначен министром внутренних дел. Государь хорошо его знал со времени Турецкой войны и ценил его способности. Когда говорили о его двуличности, заслужившей ему в дипломатическом мире прозвище Mentir-Pacha[1400], Государь отвечал: «Да, он должен был усвоить такие приемы в извилистой восточной политике, с ними нельзя иначе поступать, но в серьезных вопросах и в отношении меня в особенности он не способен на хитрости, и я имею к нему полнейшее доверие». Эту оценку Государя надлежит помнить, чтобы понять глубину его разочарования, когда оно последовало. Работы у Игнатьева было много. Со времени упразднения диктаторства деятельность Лориса как бы приостановилась. Занятый общегосударственными вопросами, на текущие дела по Министерству внутренних дел он обращал внимания мало. Таких дел, ожидающих решения, накопилась бездна, и Николай Павлович должен был