Безгрешность - Джонатан Франзен

Во второй половине дня, когда смена кончилась, она пошла обратно вниз по склону. Небо было до того ясное, словно такой вещи, как туман, не существовало в природе. В теории ей надо бы сейчас работать над статьей, которую заказала “Ист-Бэй экспресс”, – над рассказом из первых рук о жизни практикантки проекта “Солнечный свет”. Но независимо от объема и качества статьи гонорар будет пара сотен долларов максимум, а учебный долг у нее так и не выплачен; потому-то она и устроилась в “Кофейню Пита” на полную ставку. Кроме того, она не знала, как ей писать про Андреаса. Ей мог понадобиться год, а то и все десять, чтобы разобраться в своих переживаниях после его смерти, а у нее и без того было так много всякого, в чем следовало разобраться, такая гора неразобранного, что после смены в “Кофейне Пита” она была способна только посылать теннисные мячи, потерявшие былую упругость, в дверь Дрейфусова гаража.

Дрейфус лежал на спине на диване в гостиной и смотрел бейсбол с участием “Окленд атлетикс”. Он приходил в себя после лечения от глистов, которыми его наградил, скорее всего, фриганизм[106]его жильцов Гарта и Эрика. Сами они сейчас находились в окружной тюрьме. Три дня назад они “применили насилие” к агенту по недвижимости, пытавшемуся показать дом Дрейфуса потенциальным покупателям, и сбор средств, организованный их друзьями-анархистами, еще не принес достаточной суммы, чтобы внести залог.

– Кое от кого пахнет кофе, – констатировал Дрейфус.

– Я тебе сконы принесла, – сказала Пип, расстегивая рюкзачок. – Хочешь с молоком? Я и молока захватила.

– Проблема, создаваемая контактом черствого скона с постоянно пересыхающим ртом, без него была бы трудноразрешима.

Дрейфус положил пакет со сконами на свой уменьшившийся, но по-прежнему выпуклый живот и запустил туда руку. Пластиковую бутылку с молоком Пип поставила на кофейный столик.

– Срок годности истек только вчера, к твоему сведению. Из банка есть какие-нибудь новости?

– Даже банк “Деловая хватка” ослабляет ее в Шабат.

– Все будет хорошо. До суда они ничего не могут сделать.

– Из того, что мне известно про судью Косту, ничто не внушает ни малейшего оптимизма. Он производит впечатление человека с восьмилетним образованием, испытывающего рабское почтение к правам корпораций. Я сократил свою аргументацию до минимума, но все равно она содержит сто двадцать два дискретных нарративных элемента. Подозреваю, что внимания судьи хватит самое большее на три или четыре.

Пип уже не так боялась Дрейфуса, и банк, увы, тоже. Она похлопала его по почти безволосой тыльной стороне одной из тяжелых ладоней. Отклика на это прикосновение она не получила, да и не ждала.

Наверху, в своей старой комнате, переоделась в шорты и футболку. Половину комнаты занимали вещи Стивена и всякий хлам, притащенный с помоек, – ей, чтобы освободить место для матраса и чемодана, пришлось потрудиться, нагромождая все это вертикально. Две недели назад от своей подруги Саманты, выйдя из оцепенения, в которое привела себя с помощью ативана Саманты, она позвонила Дрейфусу сказать “привет” и сообщить, что он был прав насчет этих немцев. От Дрейфуса узнала, что Стивен отправился искать приключений в Центральную Америку с двадцатилетней девицей на деньги ее родителей. В доме на данный момент, кроме Дрейфуса, живут только Гарт и Эрик; она может, если хочет, занять свою прежнюю комнату. Грязь, которую развели в доме мужчины, оказалась еще отвратительней, чем она воображала, но уборка на время дала ей занятие, что было нелишне.

Среди барахла, оставленного Стивеном, она обнаружила старую теннисную ракетку. Деревянная дверь гаража у Дрейфуса разболталась на петлях и была подточена сухой гнилью. Даже очень сильно посланные мячи отскакивали от нее по-щенячьи неагрессивно. Роль заградительной сетки, не дающей мячам улетать, играли вечнозеленые кусты, стеной стоявшие за гаражом. Мячи, которые перелетали через них, она легко заменяла другими, обшаривая кусты в парке Моссвуд. Чем менее упругим был мяч, тем лучше он ей подходил, потому что цель была – лупить по гаденышу что есть силы до полного изнеможения. Из всего, думалось ей, чем она когда-либо занималась, это, пожалуй, приносит наибольшее удовлетворение.

По нескольким неделям тенниса на школьной физкультуре она знала, что надо смотреть на подлетающий мяч и стоять к нему немного боком. Удар слева у нее выходил так себе, слишком размашистый, а вот справа – это был удар. Ее коронный был с верхней подкруткой – элегантный, точный. Она пятнадцать минут могла, не переводя дыхания, раз за разом бить справа, успевая к отскочившему, вновь принимая стойку, – настоящая кошка, играющая с резиновой мышью. Каждый тук был очередной частичкой, откусываемой от слишком долгого вечера.

Когда пришло электронное письмо, озаглавленное le1o9n8a0rd, она еще была в Денвере – нагрянула на несколько ночей в Лейквуд к тем двум девушкам, с которыми делила жилье раньше. Она сразу почувствовала, что прикрепленный документ извлечен из компьютера Тома; читать его она не могла, не нарушая обещания. А позднее в тот же день, после утомительной автобусной поездки в денверский аэропорт, на электронную почту пришли два коротких сообщения от самого Тома:

Андреас погиб. Самоубийство. Я в шоковом состоянии, но решил дать Вам знать.

P. S. Я в Боливии, это произошло при мне. Если он прислал Вам что-нибудь, прошу удалить, не читая. Он был психически болен.

В том, что ударило ее в живот, вызывая тошноту, больше, чем шока, страха или боли, было чувства вины. Странно: разве она могла быть виновата? Но что она знала – то знала. Тошнотворное чувство, несомненно, было чувством вины. Механически, услыхав номер своей группы, она отправилась на посадку – она летела в Сан-Франциско дешевым рейсом компании “Фронтир эйрлайнз”. В самолете сидели солдаты. Их пригласили на посадку раньше, и ее место было рядом с одним из них.

Он был психически болен. Она и знала это, и не знала. Видела это – и вместе с тем делала то, чего он просил ее не делать: проецировала себя. Проецировала на него свое душевное здоровье. Если он правда погиб, она, должно быть, могла его спасти. Она явно льстила себе, думая так, но, исследуя свои воспоминания о часах, проведенных с ним наедине, она испытывала чувство, что он просил ее спасти его. Она думала тогда, что, отказавшись от близости с ним, поступила правильно с моральной точки зрения, но что, если это был морально неверный поступок? Проявление бесчувственности? Она сидела, съежившись на узком самолетном сидении, и старалась плакать незаметно, глаза держала закрытыми, как будто могла таким образом сделаться невидимой для соседа в военной форме.

К тому времени, как добралась до Саманты, она уже сознавала, что переживает внутренний конфликт. С одной стороны – обещание Тому не совать нос в его личное, обещание, дополненное его ясно выраженным указанием на психическую болезнь Андреаса; Том, казалось, подразумевал, что не видит ничего здорового в самом факте ее обладания чем-либо, что мог прислать погибший. И вместе с тем – отправление этого документа было одним из последних действий Андреаса в жизни. Между его письмом и сообщениями Тома прошло всего несколько часов. Сколь бы болезненным ни было состояние Андреаса, он подумал о ней. Полагать, что ее персона имела тогда для него значение, было, конечно, еще одной формой лести самой себе: ей бы проявить больше сочувствия к мукам человека перед самоубийством, понять, как маловажно было для него все, кроме душевной боли, которую он испытывал. И все же – то, что он послал ей это письмо, не могло ничего не значить. Не значит ли это, со страхом думала она, что в какой-то мере она была причиной его самоубийства? Если в его смерти есть ее вина, самое малое, что она может сделать, чтобы не уклоняться от ответственности, это прочесть то, чем он решил с ней поделиться. Она рассудила, что взглянет на документ и, помня о своем обещании Тому, никогда ему об этом не скажет. Ей казалось, что таков ее долг перед Андреасом.