Любовь в тягость - Элена Ферранте

– Моффа здесь? – спросил кого-то Полледро на диалекте, подойдя к стойке администратора. Тот человек лишь сдержанно кивнул, что должно было означать: а как же иначе, он уже давно дожидается. Полледро отпустил мою руку и быстрым шагом направился к ресторану, где шел какой-то банкет. Администратор с отвращением окинул меня глазами. Перехватив его взгляд, я посмотрелась в большое зеркало в позолоченной раме. Легкое платье, промокшее насквозь, приклеилось к телу. Теперь я казалась еще худее и жилистее, чем на самом деле. Волосы прилипли к голове, словно их не было вовсе, а кто-то просто взял и плеснул мне на череп краской. Косметика на лице растеклась так, что возникало впечатление серьезной кожной болезни: под глазами серые подтеки от туши, воспаленные пятна размазанных румян на скулах и щеках. В повисшей как плеть руке я держала пакет с вещами из маминого чемодана.

Полледро вернулся мрачнее тучи. Судя по всему, он опоздал на назначенную встречу по вине отца и, наверное, по моей вине тоже.

– Как же мне теперь поговорить с ним? – спросил он у администратора.

– Ты пока присаживайся. Поешь, а как закончишь обедать, поговорите.

– А может, найдешь мне место за его столом?

– Ну и болван же ты, – ответил тот. И с иронией в голосе растолковал Полледро – словно вынужден был объяснять совершенно очевидные вещи человеку недалекому, – что за столом Моффо собрались профессора, мэр, советник по культуре, причем все с женами. Посадить в этот круг Полледро невозможно.

Я посмотрела на своего друга детства: он тоже вымок до нитки и выглядел жалко. Я поймала на себе его смущенный взгляд. Полледро был взволнован, на его лице то проявлялись, то исчезали черты мальчика, которого я когда-то знала. Воспоминания оказались болезненны, и мне стало не по себе. Я отошла в сторону, ближе к ресторану, чтобы они могли выяснять отношения, не отвлекаясь на мое присутствие.

Я встала напротив ресторанного зала, прислонясь спиной к стеклянной стене, так, чтобы сновавшие туда и обратно официанты меня не задевали. Гомон, стук тарелок и приборов казались невыносимо громкими. Шел банкет в честь открытия или, наоборот, закрытия то ли какого-то конгресса, то ли конференции. Собралось по меньшей мере две сотни человек. Бросалась в глаза разница в поведении гостей. Одни держались скованно и чинно, были сосредоточены, серьезны и, хотя иногда и шутили, в основном молчали и выглядели торжественно и элегантно. Другие вели себя раскованно, ели с аппетитом, оживленно беседовали, и весь их облик явно указывал на то, что они не считают денег и готовы сорить ими. Присутствие женщин смягчало контраст между двумя этими группами мужчин. Гостьи были самые разные. Худые ловко скрывали фигуру изысканной одеждой, ели умеренно и учтиво улыбались. Но тут же были толстушки, от чьих пышных тел едва не трещали по швам наряды, стоившие баснословных денег, однако при этом безвкусные и вычурные, броской расцветки; блеск золотых украшений и драгоценностей слепил глаза; некоторые женщины сидели насупившись и не произносили ни слова, другие болтали без умолку и хохотали.

Мне, стоявшей в холле, сложно было понять, что собрало столь разных людей вместе – в чем заключались их общие интересы и взаимная выгода и в силу какого стечения обстоятельств они оказались за одним столом. Впрочем, мне было совсем неинтересно знать это. Неожиданно я поймала себя на мысли, что зал этого ресторана был похож на одно из тех мест, куда, как я воображала в детстве, отправлялась мама, едва переступив порог дома. Если бы прямо сейчас Амалия вошла сюда в своем синем костюме сорокалетней давности, в шарфе с искусной отделкой и в шляпке с вуалью, под руку с Казертой в его пиджаке из верблюжьей шерсти, она бы совершенно точно села, эффектно закинув ногу на ногу, и принялась игриво стрелять глазами направо и налево. В моем воображении это торжество еды и смеха напоминало те радости, к каким спешила Амалия, когда уходила из дома, не взяв меня с собой, – а я была уверена, что она уже никогда не вернется. Я представляла себе, как сверкают на ней украшения из золота и серебра, как она ест, не в силах остановиться. Я словно видела, как она, выйдя из дома, вышагивает по улице, высунув длинный красный язык. И я заливалась слезами в кладовке, которая была за стеной спальни.

– Сейчас он даст тебе ключ, – сказал Полледро, даже не подойдя ко мне и уже без прежней любезности, более того – довольно грубо. – Приведи себя в порядок и подходи вон к тому столику.

Я посмотрела, как он пересек вестибюль, слегка задев длинный стол, и почтительно поздоровался с пожилым мужчиной, громко разговаривавшим с лощеной, ухоженной женщиной с бирюзовыми волосами, уложенными на старинный манер. Тот, однако, на приветствие не ответил. Полледро, явно рассерженный, отвел взгляд и, повернувшись ко мне спиной, устроился за столом, где уже сидели грузный человек с черными усами и густо накрашенная женщина в узком платье – настолько узком, что оно, уехав слишком высоко, обнажало ноги намного выше колен. Оба ели – молча, жадно, сосредоточенно – и были напряжены.

Мне совсем не понравилось, как разговаривал со мной Полледро. Его властный тон предполагал безусловное подчинение. Я хотела было подойти к своему товарищу по детским играм и сказать, что ухожу. Однако в итоге решила остаться, вспомнив о своем внешнем виде и задумавшись над словами “товарищ по детским играм”. Что же это были за игры? В них я играла только с Антонио, чтобы проверить, могу ли я вести себя так же, как в моем воображении вела себя Амалия, когда отлучалась из дома. Дни напролет мама строчила на своем “Зингере”, не снимая ногу с педали, словно велогонщик. Дома она была притихшей и безропотной, всегда заплетала волосы, скрывая их красоту, и не доставала из шкафа свои нарядные шали и платья. Однако я подозревала – в точности как отец, – что, оказавшись на людях, она и смеялась, и дышала совсем иначе, а движения ее тела становились такими, что все вокруг заглядывались на нее, замирая от восхищения. Завернув за угол, она толкала дверь магазина деда Антонио. Плавно огибала прилавок, лакомилась серебристыми конфетами и прочими сладостями, лавировала среди коробок и банок, ничего не задевая. Потом приходил Казерта, открывал железную дверь погреба, и они вместе спускались в темноту. Там, внизу, мама распускала свои удивительные черные волосы – и от этого движения тысячи искр рассыпались по мраку подземелья, пропахшего сыростью и плесенью. Затем они оба ложились на пол и тешились там, приглушенно смеясь. Погреб был длинным, с низким потолком. Продвигаться можно было только на четвереньках – среди поленьев, каких-то железяк, несметного числа ящиков, где хранились банки для заготовки помидоров, – под шорох летучих мышей и копошение крыс. Мама с Казертой, лежа на полу, поглядывали на окошки, сквозь которые сочился бледный свет, – то и дело эти узкие полосы света исчезали и делалось еще темнее. Оконца, предназначенные для проветривания погреба, были забраны решеткой и защищены от крыс проволочной сеткой. Дети, проходившие мимо по улице, останавливались, закрывая собой проемы, и всматривались во мрак, разглядывая рассеянные по нему пятнышки света, и потом на лбу у них отпечатывались клеточки от железной сетки. Мама с Казертой внимательно следили, чтобы дети ненароком их не заметили. Укрывшись в самом дальнем углу, они ласкали друг дружку. А я тем временем – лишь бы не плакать – набивала живот сладостями. Дед Антонио позволял мне брать все подряд. Похоже, он рассчитывал, что я умру от несварения, объевшись ирисками, лакрицей, сладким кремом, который я собирала пальцем со стенок большой плошки, и таким образом он сможет проучить Амалию.