Почетные арийки - Дамьен Роже

определенная непритязательность вкуса. В мире, где требовалось уметь искусно вести беседу и обладать недюжинным остроумием — одним словом, блистать, — они казались если не деревенщинами, то как минимум женщинами довольно приземленными. Нельзя сказать, что Мария-Луиза доминировала в их отношениях, но, вероятно, все же именно она играла ведущую роль. На это указывает одно редкое свидетельство — слова маркизы де Керуарц, которая была очень близка с женой маршала и так отзывалась о своей подруге: «Далекая от интриг и тщеславия, она легко отходила на второй план, и я часто слышала… как маркиза де Шасслу-Лоба укоряла ее за излишнюю скромность, с которой она держалась в тени великого человека».

Что больше всего поражает меня в Марии-Луизе, так это почти полное отсутствие сходства с ее собственной матерью. Эрнеста была писательницей, интеллектуалкой, причудливой натурой, в мире которой огромное место отводилось воображению. Главной ценностью для нее было творческое познание. Ей было уже глубоко за шестьдесят, когда она под псевдонимом Мария Стар принялась писать сценарии для немых фильмов вместе с актрисой Мюзидорой, музой сюрреалистов. Старшая дочь была ее полной противоположностью — прагматичная, земная, она обожала развлечения на свежем воздухе и страстно любила охоту. Возможно, Мария-Луиза сделала все, чтобы не быть похожей на пугающую, удушающую фигуру своей матери, которая в юности казалась ей недостижимым идеалом. После замужества, пытаясь вписаться в мир высшей аристократии, она решила расстаться с интеллектуальными притязаниями, которые ее новая семья воспринимала как баловство, и сосредоточилась на еженедельных охотах и садоводческих соревнованиях. Ни Мария-Луиза, ни ее сестра Люси не пожелали идти по стопам матери.

4

Париж, май 1936 года. Город охватила лихорадка. Мужчины и женщины собирались на площадях и перекрестках, размахивали красными флагами и пели революционные песни. Люси с тревогой наблюдала за этими толпами из окна заднего сиденья автомобиля. К беспокойству добавлялась усталость, которую она испытывала от самой мысли о предстоящем праздновании, организованном графом и графиней д’Арамон в их особняке на улице Барбе-де-Жуи. Отказаться было невозможно: она уже пообещала кузине прийти и произнести торжественную речь в честь победы Бертрана на выборах. Обычно Люси не пользовалась косметикой, но по такому случаю нанесла на щеки немного румян. На ней было строгое черное платье, украшенное единственной брошью, высоко подобранные волосы, в ушах поблескивали серьги-клипсы. Ей совершенно не хотелось туда ехать. Все будет как всегда — одни и те же лица, одни и те же разговоры… Единственное, что изменилось, — это она сама. Смерть Пьера породила в ней чувство глубокой тоски. С тех пор как пять лет назад она овдовела, в ее жизни было мало радостных моментов и поводов для веселья. Острая боль утраты и гнев первых нескольких недель сменились сильной усталостью. Без мужа она чувствовала себя одинокой и уязвимой. Большую часть времени она молчала, погрузившись в полумрак своих мыслей, которые метались между ностальгией и горечью, или молилась, взывая к своим ушедшим близким — к Пьеру, конечно, а еще к матери, светлого присутствия которой ей очень не хватало. Прошло десять лет с тех пор, как Эрнеста навсегда соединилась со своей звездой и теперь покоилась на берегу Средиземного моря, которое она так любила. Люси находила некоторое утешение в присутствии сына, невестки и внуков, но старалась держаться в стороне, дабы не докучать семье. Пытаясь развеять бесконечную тоску, она стала чаще бывать в замке в Кютсе, а иногда уезжала на минеральные воды в Виши или Биарриц, в надежде поправить свое слабое здоровье. Подобно ее отцу, Люси была одной из тех, кого в прошлом веке называли «туберкулезниками» или «чахоточниками». В свои пятьдесят с небольшим она уже выглядела пожилой дамой. Не отличавшись красотой в молодости, теперь она позволяла себе маленькие радости зрелости. Ее дни неизменно начинались с мессы в Сент-Оноре-д’Эйло. После обедни она шла домой пешком, тяжело шагая по улице. Поднявшись на широкое крыльцо своего особняка, ее исхудавшая с возрастом фигура исчезала за тяжелой дверью, которая словно отрезала ее от шума города.

Люси внезапно вынырнула из своих раздумий. Машина свернула на улицу с широкими тротуарами и замедлила ход. Она была на месте. На входе в просторную гостиную ее тепло поприветствовала Сюзанна.

— Я так рада, что ты приехала! — Графиня д’Арамон сердечно обняла кузину.

— Я ненадолго, только чтобы поздравить нашего дорогого депутата, не могла же я это пропустить. — Оживление Люси звучало несколько наигранно.

— Тебе нужно немного развеяться, ты должна чаще появляться в обществе. Но где же Бертран? А, вон он! Только посмотри на него — все никак не может остановиться, только и говорит о прошедших выборах. Бертран! — крикнула она через всю комнату, и к ним подошел граф — стройный, с короткими седыми волосами и тонкими усиками.

— Добрый вечер, Люси, рад, что вы смогли присоединиться к нам сегодня. Это была жаркая битва, но мы в конце концов добились своего. Я не говорю «победили», потому что, к сожалению, это все равно не поможет остановить коммунистов. Народный фронт[5] идет везде с огромным перевесом. Вы уже готовы к экспроприации имущества как представительница одной из «двухсот семей»? — с иронией спросил он.

Сюзанна закатила глаза, но граф стоял на своем:

— Я же ничего не придумываю! Французы откровенно напуганы. И я прекрасно понимаю, почему Шасслу-Лоба предпочли уехать на несколько дней в деревню. Как все добропорядочные люди, они с содроганием следят за тем, что здесь происходит…

— Моей сестре и ее мужу пришлось покинуть Париж, чтобы уладить кое-какие дела. В кои-то веки коммунисты не виноваты, — возразила Люси.

— Клеветническая кампания, которую мне пришлось выдержать, была совершенно отвратительной, — продолжал Бертран, слышавший только себя. — Меня, как и других кандидатов от Республиканской федерации, в ней изобразили фашистом. Фашистом, представляете? Это очень серьезные обвинения!

— Но вас переизбрали. И это главное, — перебила его жена.

Она повернулась к Люси, взяла ее за руку и отвела в сторону от небольшой группы, уже образовавшейся вокруг ее мужа.

— Что ты думаешь об этом Леоне Блюме? — спросила Сюзанна, слегка понизив голос.

— Он станет первым евреем, возглавившим правительство, — ответила ее кузина, с задумчивым видом надкусив пирожное. — Знаешь, мы ведь с ним очень давно знакомы… Ну, возможно, «знакомы» — это сильно сказано. В общем, я пересекалась с ним в мамином салоне. Кажется, он писал литературную критику для авангардных журналов. Насколько я помню, он был весьма приятным человеком. Мама его очень любила.

— Ты не представляешь, какую жестокую кампанию против него развернули, пытаясь его очернить. Со времен дела Дрейфуса не было такого всплеска ненависти к евреям. Есть даже те, кто скандирует: «Лучше Гитлер, чем Блюм», — добавила она, понизив голос. —