Книжный в сердце Парижа - Лоренца Джентиле

Или в офисе, когда коллеги шутят и смеются возле кофейного аппарата, а мое единственное желание – провалиться под линолеум, чтобы только не встречаться с грядущим, в котором у меня не будет выбора. Или когда мать смотрит в тарелку и говорит, что не голодна. Если электрическое поле сердца на самом деле существует и мы способны его чувствовать, но при этом моего поля никто не ощущает, значит ли это, что я слишком глубоко закопалась в песок?

Почему мне всегда хочется казаться счастливой?

Я спросила бы у отца еще кое-что: где сейчас может быть моя тетя? Я бы призналась, что нахожусь здесь ради нее, если бы не знала, что он расстроится из-за этого надолго – может быть, навсегда.

– Попробуем еще раз? – спрашивает Виктор, уже держа указательный палец на дверном звонке.

На этот раз домофон издает свистящий звук.

– Bonjour, – отвечает кто-то.

Свист переходит в металлическое жужжание.

– Это Олива! – говорю я по-итальянски.

Вроде бы слышен голос, но ни интонации, ни слов разобрать невозможно. Дверь открывается. Мое сердце стучит все быстрее. Тетя! Мы здесь! Я толкаю дверь и решительно шагаю вперед.

Сырой дворик остался прежним: стены увиты плющом, а в углу, возле мусорных баков, припаркованы велосипеды. Я вспоминаю дорогу – и поворачиваю налево. Виктор следует за мной по неровным ступеням большой и скользкой каменной лестницы. Мы доходим до пятого этажа, сворачиваем в низкий покосившийся коридор и останавливаемся перед дверью квартиры. Она наполовину открыта.

Стук сердца отдается в ушах так сильно, что я не слышу слов, которые произносит Виктор. Когда дверь вдруг открывается полностью, мы видим на пороге высокого мужчину средних лет. Судя по чертам лица, он индус.

– Bonjour, – обращается он к нам с улыбкой.

Я объясняю ему по-английски, что ищу Вивьен. Вивьен Вилла.

– Вивьен! – Лицо мужчины озаряет улыбка, глаза ползут наверх. Он раскрывает объятия: – Entrez, entrez, s’il vous plaît[42].

Я неуверенно смотрю на Виктора, но мужчина уже сделал несколько шагов по коридору, повернувшись к нам спиной.

– Ты знаешь французский? – шепчу я.

Виктор кивает, хотя вид у него не слишком уверенный.

Мы входим в узкий коридор, который ведет в небольшую гостиную. Я сразу понимаю, что квартира заполнена десятками написанных маслом разного размера картин с птицами различных видов. Мужчина передвигает несколько холстов, чтобы освободить нам место на диване.

Он жестом предлагает нам сесть, а сам остается стоять.

– Прошу прощения, – говорит он. – Здесь тесновато.

К моему облегчению, он сказал это по-английски. Послеполуденное солнце заливает комнату, и почему-то мне становится легче. Я смотрю в окно: когда я была маленькой, я представляла себя летающей на планере над этими крышами. Теперь мне становится страшно от одной только мысли об этом. На всякий случай я делаю три быстрых вдоха.

– Колибри Елены! – восклицает Виктор, указывая на крошечную синюю птичку на холсте.

Хозяин дома, кажется, удивлен.

– Верно, Меллисуга Хелена. Самая маленькая птица в мире.

– Это ваши? – спрашивает Виктор.

Мужчина кивает и застенчиво улыбается, глядя на нас.

Птицы парят на цветном фоне, который выполнен в стиле, похожем на фовизм. Вивьен постоянно говорила о нем: неправильные пропорции, несочетающиеся цвета, размытые очертания, отсутствие перспективы – все это, по ее мнению, давало невероятный эмоциональный заряд. Созерцание работ Матисса и Дерена наполняло ее «первозданной радостью». Однажды она подарила мне каталог с какой-то выставки, и я до сих пор листаю его, когда мне грустно.

– Вы когда-нибудь рисовали фламинго? – спрашиваю я.

– Когда-то я написал на огромном холсте композицию из пяти или шести фламинго, – отвечает художник. – Но я продал ее. Уже не помню кому. Всегда забываю, кому продаю свои картины. Соматизация расставания. Но если тебе нравятся фламинго, ты обязательно должна посетить Камарг[43].

– Мое любимое животное – древесная лягушка, – говорит Виктор. – Она обитает в Канаде и может впадать в спячку. Когда температура опускается ниже нуля, она покрывается льдом: ее сердце перестает биться и она больше не дышит. Но стоит льду растаять, она воскресает.

– Прекрасная метафора для нашего внутреннего Я. – Мужчина оживляется. – Иногда оно всю жизнь спрятано где-то глубоко, но если вы все-таки до него доберетесь, то обнаружите, что оно до сих трепещет и жаждет вас удивить.

– Моя тетя живет здесь, с вами?

Может быть, она там, в спальне, или в крохотной ванной, похожей на санузел под палубой корабля.

Художник с высоты своего почти двухметрового роста качает головой.

– Ее здесь нет? – вздыхаю я.

Вместо ответа он предлагает нам кофе. Мне хочется отказаться, но Виктор охотно соглашается.

– Моя тетя жила здесь… – настаиваю я, следуя за хозяином дома до порога маленькой кухни. – И раз ее фамилия до сих пор значится на домофоне…

– Расскажу тебе одну занятную историю, – говорит он, орудуя кофеваркой.

Я вижу зарядное устройство, подходящее моему телефону, и хозяин разрешает мне им воспользоваться. Пока я втыкаю вилку в розетку, художник объясняет, что всю жизнь мечтал о собственном доме, но, как мы знаем, зарабатывать на жизнь искусством непросто.

– Пока кто-то важный не заявит, что ваши картины чего-то стоят, для других они не будут иметь никакой ценности. Почти никто не доверяет собственному мнению. И мало кто верит в интуицию. Но твоя бабушка, например, одна из них.

– Моя тетя.

– Прости, твоя тетя.

Когда они познакомились, рассказывает он, Вивьен сразу же заинтересовалась его творчеством, посетила мастерскую и купила картину по ею же назначенной очень высокой цене.

– И успеха она достигла именно благодаря тому, что доверяет своей интуиции.

– Успеха?

Для меня это новость. Какого еще успеха? И связано ли это с ее исчезновением?

– Мы с Вивьен сразу поняли друг друга. Я уехал из Бомбея, когда мне было всего восемнадцать, и больше туда не возвращался. Мои родители, наверное, думают, что я умер. Возможно, они и сами уже умерли. Страшно это говорить, но мне все равно. Они не верили, что я смогу стать художником. В нашей касте никогда не было художников. Родители не верили и во многие другие вещи, которые меня касались. Они хотели, чтобы я был другим. Я не имел свободы быть самим собой. И этим они убивали меня.

Кофе начинает закипать, хозяин наливает его в три желтые чашки и ставит их на поднос. Я иду за ним обратно в гостиную, где Виктор рассматривает полотно с изображением аиста.

– Потом я наконец-то начал понемногу зарабатывать своими картинами, но на заре чего? Моих сорока? Тогда я стал искать съемную квартиру поближе к центру. Твоя тетя предложила мне это жилье. Она к тому времени уже решила переехать и купить себе что-нибудь в другом месте, потому что владелец отказался продавать ей эту квартиру. Вивьен хотела передать эстафету тому, кто этого заслуживает, и выбрала меня.

Моя тетя купила дом в Париже? Я боюсь, что он потеряет нить повествования, поэтому не смею перебивать. К тому же мне не хочется, чтобы он догадался, что я совсем ничего о ней не знаю. Точнее, знаю все меньше и меньше.

Художник объясняет, что, как только он переехал сюда, сразу позвонил администратору жилого комплекса в Нормандию, желая получить такую же, как у других жильцов, латунную табличку на домофон и на почтовый ящик. Его заверили, что все пришлют в течение недели. А пока он написал свое имя на стикере и приклеил его на почтовый ящик, чтобы закрыть фамилию тети. Однако следующим вечером стикер пропал. И так несколько дней: утром он клеил стикер, а вечером его уже не было. Через несколько недель ему позвонили из компании, производящей таблички. «Ваше имя есть на почтовом ящике? – спросили его. – Иначе вы не сможете ничего получить».

Он смеется с каким-то свистом.

– И знаете, что я сделал?

– Вы лично поехали за табличкой в Нормандию?

– Да нет… проще, – отвечает художник, выпив кофе одним глотком. – Я сменил имя. Если гора не идет к Магомету… Чувствуете