Возвращение «Пионера» - Шамиль Идиатуллин

– А физически – это как происходит? Какая разница, взрослый, невзрослый?

– Биохимическая разница, – сухо сказал Обухов. – Начинается ураганное выделение гормонов, которые привычны для взрослых, а у детей особо не выделяются. Причем неравномерное: у одних органов резко ускоряются биочасы, за секунду проходит год, через минуту орган считает, что ему пора умирать, а у других темп медленнее. Ну и вот.

– И он не мог знать, что так бывает, – сказала Инна.

Обухов тоскливо посмотрел в окно и сказал:

– Если бы. Но ему же всё на себе сперва…

Дверь в несколько стуков начала отъезжать в сторону: протискивалась коляска с Главным. Мы уже знали, что попытки помочь он отвергал и ненавидел.

Обухов, старательно заулыбавшись, сказал:

– Алексей Афанасьевич, ну наконец-то. А я уже устал молодежь баснями кормить.

Он посмотрел на нас так, что мы всё поняли и кивнули – никогда ни словом, – и сказал:

– Пошли осваивать «Пионер», товарищи космонавты.

Программа полета была до обидного простой: самолеторакета доставляет нас за атмосферу, а последний блок направляет к расчетной точке появления космической струны. ЦУП дистанционно выводит нас на эту точку и включает монопольный двигатель на несколько секунд, пять или десять. На это время мы вступаем в резонанс со струной. При малейшем отклонении двигателя, любых других систем корабля или нашего самочувствия от стандартных показателей монопольный привод выключается автоматически. Нас отбрасывает от струны – и при этом мы почти теряемся на несколько часов.

Эксперименты с беспилотными летательными аппаратами показали, что наводка от струны усиливает релятивистские эффекты в геометрической прогрессии: резонанс продолжительностью полторы микросекунды заставил аппарат «Полигон-1» исчезнуть на три минуты, а «Полигон-2» разменял минуту контакта на двухчасовое исчезновение. «Созвездие-1», аппарат с полугодовалым щенком, находился в резонансе полторы минуты. На Земле и в остальном мире за пределами струны за это время прошло пять часов. При этом телеметрия не была потеряна, показания приборов, которые отслеживали состояние аппарата и его пассажира, доходили до ЦУП, но как проигрываемые на очень замедленной скорости.

Заново возникло «Созвездие-1» не в расчетной точке, а гораздо ближе к Земле, хотя Земля за это время, наоборот, отбежала от космической нити. Зато пассажир был совершенно здоров, бодр и, кажется, ничего не заметил. И он не мог, конечно, объяснить, почему все камеры и другие приборы фиксации опять, как и в предыдущих экспедициях, не записали ничего, кроме тьмы и белого шума.

Мы, как предполагалось, если не объясним это, то хотя бы сможем рассказать, правда ли там больше ничего нет. Почему-то считалось, что уже это будет огромным достижением для науки вообще и для подготовки следующих исследований в частности – и дальних космических экспедиций в особенности.

Я ржал: «Замудохали нас дебильными песенками “Дадим шар земной детям”, а в итоге не шар, а космос дали. Если только дети к струнам присасываться могут и если настоящие космические путешествия возможны только через струны, то космонавтика становится чисто детской штукой типа “Зарницы” или сбора макулатуры».

Ржал ради ржаки, конечно. Я же понимал, что куда мы без взрослых. Кто корабли построит, кто их придумает, кто рассчитает траекторию полета и вычислит невидимую струну? Обухов, кстати, так и не сказал, что сам, лично, ее и вычислил. Это нам Главный сообщил, когда сообразил, что мы проявляем особый пиетет к нему не из вежливости, а потому что Обухов рассказал, насколько Кукарев крут. Отомстил так, получается: «Вы думаете, это завуч такой при вашем детском садике?»

Мы опухли просто. Я потом три дня выпрашивал у Обухова первые расчеты выхода на струну: каким образом он умудрился сообразить, где она проявляется, как перемещается относительно Земли, Солнца и центра Галактики – вернее, конечно, как они перемещаются относительно нее – и по каким признакам он обнаружил ее. А когда выклянчил наконец, еще два дня клянчил, чтобы Обухов на пальцах объяснил мне основы рассуждений – потому что в расчетах ни фига, конечно, не понял. Пояснение на пальцах я тоже, конечно, понял так себе – а объяснить уж точно не смогу.

Как минимум одну вещь мы все уяснили твердо: нас натаскивают, шутят с нами, болтают за жизнь и спрашивают, понравился ли ужин, два величайших ума и просто лучших человека страны, эпохи – ну и вообще человечества, чего там. И надо этим гордиться, надо этим пользоваться, надо радоваться любому их поручению. Пусть оно и кажется ерундовым.

Нам наконец объяснили про воду и заменили ее составом – той самой бурой жидкостью, которой была заполнена модель нашего корабля и которой будет заполнен настоящий «Пионер». Воздействие струны на человеческий организм по понятным причинам совершенно не изучено. Исходили из того, что оно как минимум есть и может оказаться неблагоприятным или поражающим. В ходе экспериментальных полетов, помимо прочего, испытывалось влияние наводок от струны на различные среды. Оптимальным нейтрализатором большинства воздействий оказалась жидкость – очень густой, почти как вазелин, бурый и странновато поблескивающий раствор, который официально назывался «Специальный состав ТДП-8504». Основой замысловатого состава был титанат диспрозия. Немногим раньше он помог создать первую смесь, превращающуюся в спиновый лед – жидкость со свойствами твердого вещества – и обратно без повреждения погруженного в гель живого организма. Вязкость, поверхностное натяжение и прочие особенности позволяли спецсоставу даже в невесомости вести себя по-земному: плескаться в сосуде, не собираясь в огромный шар или тысячу мелких шариков.

Произнести «тэдэпэ-восемь-пять» и так далее никто и не пытался, все говорили просто «состав».

В этот состав космонавту надо погрузиться перед вхождением в резонанс со струной – и сидеть в бурой пакости выше маковки до выхода из резонанса. Дышать нельзя – ни через трубку, ни от акваланга или других приспособлений. Гусейнов, главный медик «Дальней дачи», специально объяснил нам почему, но я отвлекся на первом же пункте – ярко представив, как клетки крови надуваются и лопаются воздушными шариками, а кристаллизовавшийся вокруг меня гель старательно фиксирует эту информацию каждым из видоизмененных атомов, – и дальше не запомнил.

Поэтому для первого полета особенно старательно искали кандидатов среди пловцов и ныряльщиков. Но отсев прошли не они, а мы. Ха-ха-ха. Причем плаванием занимался только я, но лучшие результаты продемонстрировал ни фига не я, а Антон.

Он оказался натуральным ихтиандром – ну или бесенком со дна озера. Это было обидно лишь в самом начале. А теперь я, как и остальные, только радовался, глядя сквозь стеклянные стенки бака, как Антон на исходе второй минуты умудряется не только нажимать нужные кнопки на тускло вспыхивающем табло, но и махать нам рукой, скорчив весело-страдальческую рожу.

Хотя с утра жаловался, что все болит и слабость какая-то. Константин Петрович даже думал отстранить Антона от тренировки и отправить к Гусейнову. Но Антон уболтал, отсидел в составе рекордные две минуты, решив девятнадцать заданий вместо нормативных десяти, и выскочил на поверхность, сияя улыбкой даже сквозь бешеное дыхание и бурую пленку, на которую он умел не обращать никакого внимания.