Свет грядущих дней - Джуди Баталион

коротком отдыхе. Люди скрывали свои раны и умирали от инфекций. Часто случались обморожения. От побоев – переломы.

«Никто не произносил ни слова, – так описывала одна молодая женщина марш в рабочей колонне в четыре часа утра к своему месту работы в сопровождении нацистских охранников. – Я старалась не наступать на пятки человеку, шедшему впереди меня, в темноте определяя длину его шага. Я проходила сквозь облако выдыхаемого им пара, сквозь зловоние немытых тел и окружавший их смрад битком набитых спящими людьми домов»[145]. Возвращались они поздно, покрытые синяками, замерзшие, расстроенные тем, что не удалось пронести хоть морковку для семьи, потому что на воротах всех обыскивали. Несмотря на вечный страх быть избитыми, люди на следующий день снова шли на работу, включая матерей, оставлявших детей самих заботиться о себе. А что еще они могли сделать?

Забота о детях в гетто, поддержание их жизней – как физическая, так и духовная подпитка следующего поколения – являлись для матерей формой сопротивления. Мужчины были насильно отторгнуты от семей или вынуждены бежать, но женщины оставались, чтобы смотреть за детьми, а зачастую и за престарелыми родителями. Многие женщины, как и Лия, умели рассчитывать бюджет и распределять еду, только теперь им приходилось делать это в условиях жесточайших лишений. Дневной рацион – состоявший из горького кукурузного хлеба, сделанного из перемолотых зерен, стеблей и листьев; горстки крупы; щепотки соли и пригоршни картофелин[146], – был недостаточен даже для одного только завтрака.

Бедные страдали больше всех, отмечала Реня, потому что не могли позволить себе ничего из того, что продавалось на черном рынке[147]. Любая мать была готова на все, лишь бы не видеть, как ее дети умирают от голода – «худшей формы смерти»[148], как писала впоследствии Реня. Не в состоянии удовлетворить их элементарные потребности, матери всеми правдами и неправдами старались раздобыть хоть какую-то еду, прятали своих детей от угрозы насилия, а позднее от депортаций (заставляя их молчать в укромных схронах, а иногда и придушивая кричащих младенцев) и как могли лечили, не имея никаких лекарств. Женщины гетто, всегда уязвимые для сексуального поругания, выходили на работу или на тайную добычу еды, рискуя быть пойманными и оставить детей одних в этом мире. Другие отдавали своих младенцев на попечение полякам, зачастую присовокупляя существенные суммы денег, и иногда издали наблюдали, как их детей обижают или распространяют о них всякие небылицы. В конце концов бесчисленное количество матерей, которые становились непригодными для работы, отправлялись в газовые камеры вместе с детьми; не желая бросать их умирать в одиночестве, они утешали и баюкали их до самой последней секунды.

Если мужья оставались дома, часто возникали семейные ссоры[149]. Мужчины, которые, вероятно, хуже переносят голод, порой съедали все, что могли найти. Женщинам приходилось прятать еду. Секс в битком набитых людьми квартирах, между обессилевшими от голода телами обычно был невозможен, и это тоже усиливало напряженность. По официальным документам Лодзинского гетто, многие супружеские пары подавали на развод, несмотря на то, что одинокие чаще всего становились кандидатами на депортацию и смерть. Можно сказать, то было первое поколение, которое предпочитало браки[150] по любви заранее организованным брачным союзам, но и романтические связи распадались под воздействием голода, жестоких испытаний и страха.

Женщины, с детства обученные искусству поведения в быту, очень заботились о том, чтобы не заводились вши, они постоянно мылись и прихорашивались, и это помогало им поддерживать себя физически и эмоционально. Многие говорили, что от отсутствия условий для соблюдения гигиены женщины страдали даже больше, чем от голода[151].

Но несмотря на все усилия, скудость питания, теснота, недостаток проточной воды и отсутствие канализации привели в енджеювском гетто к эпидемии тифа, распространявшегося вшами. Все зараженные дома были заколочены, а больные отправлены в специальный еврейский тифозный госпиталь. Большинство из них умирали там из-за отсутствия лечения. Тела и одежду дезинфицировали в специальных «банях», после чего вещи зачастую приходили в полную негодность. Реня слышала, будто нацисты запретили лечить заразившихся тифом и приказали травить их ядом. (Немцы славились своей гермофобией. В Кракове здоровые евреи прятались в инфекционных больницах, чтобы спасти себе жизнь[152].)

Голод, зараженность паразитами, смрад немытых тел, отсутствие работы и какого бы то ни было дневного распорядка[153], постоянный страх быть схваченным и отправленным на принудительные работы, побои – все это было повседневной реальностью. Дети на улицах играли в нацистов и евреев. Маленькая девочка кричала своей кошке, чтобы та не выходила из гетто без пропуска[154]. Не было денег на ханукальные свечи и субботние халы. Даже у богатых закончились деньги, которые они пронесли в гетто или получили от продажи вещей. Между тем как они продавали свои вещи полякам чуть ли не задаром, на черном рынке цены были заоблачными. Буханка хлеба в Варшавском гетто обходилась еврею в сумму, эквивалентную сегодняшним шестидесяти долларам[155].

Здесь, у чьей-то двери, был Ренин шанс; она отчаянно нуждалась в деньгах. Как и очень многие еврейские женщины по всей стране, Реня не считала, что участвует в политике. Она не входила ни в какую организацию, но действовала с риском для жизни. Сейчас она протянула руку и постучала; каждый стук был потенциально чреват пулей.

Вышла женщина, которая была готова торговаться. «Они покупают с радостью, – подумала Реня. – Им больше не на что тратить деньги». Женщина поспешно предложила немного угля. Реня попросила несколько монет, намного меньше, чем стоили кружевные салфетки – их семейная реликвия. Женщина согласилась, и Реня быстро, с бешено колотящимся сердцем пошла прочь, перебирая мелочь в кармане[156]. Ничтожные деньги, но, по крайней мере, она сделала хоть что-нибудь.

* * *

Однажды утром – страшный стук в дверь. Милиция. Приказ. Еврейской общине предписывалось отобрать 220 сильных здоровых мужчин для работы в трудовом лагере за городом. Младший брат Рени Аарон значился в списке.

Родные умоляли его не ходить, но он боялся быть обвиненным в неподчинении: в этом случае вся его семья была бы расстреляна. У Рени все сжалось внутри, когда она увидела, как ее высокий светловолосый брат исчез за дверью. Всю группу собрали в пожарном депо, где их осмотрели врачи, после чего гестаповцы стали, хохоча, издеваться над ними, заставляя петь еврейские песни, танцевать еврейские танцы и драться друг с другом до крови. Когда подали автобус, чтобы увезти их, гестаповцы – с автоматами и собаками – били замешкавшихся с такой силой, что те не могли сами идти, и другим приходилось нести их до автобуса.

Брат Рени рассказывал ей