Свет грядущих дней - Джуди Баталион

потом, что был уверен: их везут на расстрел, но к собственному удивлению оказался в трудовом лагере подо Львовом. Должно быть, это был Яновский концлагерь[157] – перевалочный лагерь, где имелась фабрика, на которой евреев заставляли бесплатно трудиться на плотницких и слесарных работах. Нацисты организовали более сорока тысяч лагерей[158], чтобы облегчить истребление «нежелательных рас», в том числе перевалочные, концентрационные, лагеря смерти, трудовые и комбинированные. Эсэсовцы сдавали некоторые трудовые лагеря внаем частным компаниям[159], которые платили им за каждого раба. Женщины стоили дешевле, поэтому компании предпочитали «арендовать» именно их и использовать на чудовищно тяжелых работах[160]. И в государственных, и в частных трудовых лагерях по всей Польше условия были ужасающими, люди умирали от голода, постоянных побоев, болезней, возникавших из-за антисанитарии, и истощения от непосильного труда. В первые годы войны узники трудовых лагерей были деморализованы необходимостью выполнять унизительную и зачастую бессмысленную работу – например, разбивать камни; но со временем увеличилась потребность в рабочей силе для нужд немецкой армии, и работа стала разнообразнее. Дневной рацион в таком лагере состоял из ломтика хлеба и миски супа, приготовленного из вики, выращивавшейся на корм скоту и имевшей вкус наперченного кипятка[161]. Перспектива попасть в рабство трудового лагеря приводила в ужас еврейскую молодежь.

Несмотря на полную разруху в стране, почтовая связь продолжала действовать, и однажды пришло письмо. Дрожащими руками Реня развернула его и узнала, что Аарон жив. Но ужас его жизни потряс ее: молодые люди спали в хлеву для скота на соломе, которую им никогда не меняли; работали от рассвета до заката, голодали и замерзали, питались дикими ягодами и сорняками, которые удавалось сорвать. Их ежедневно избивали – многих после этого товарищи несли «домой» на плечах, – а вечером заставляли заниматься гимнастикой, и тех, кто был не в состоянии делать упражнения, расстреливали. Вши въедались в плоть. Умывальников не было. Туалетов тоже. Вонь стояла чудовищная. А потом пришла дизентерия. Отдавая себе отчет в том, что дни их сочтены, некоторые парни бежали; в своей приметной одежде посреди зимней стужи они вынуждены были обходить города стороной и пробираться через поля и леса. Гестаповцы преследовали сбежавших и в назидание истязали оставшихся.

Реня немедленно послала брату посылку: одежду с зашитыми в подкладку деньгами, чтобы Аарон мог купить билет домой, если ему удастся сбежать. Каждый день она наблюдала за возвращавшимися домой беглецами. Смотреть на них было больно: кожа да кости, все тела покрыты язвами и сыпью, одежда кишела вшами, руки и ноги распухли. Юноши стали похожи на немощных стариков. Но где же Аарон?

Сколько евреев были угнаны в неизвестность! «У кого-то отец, у кого-то брат, сестра или мать, – писала Реня. – Каждая семья недосчитывалась одного из своих членов».

Но все познается в сравнении. Вскоре Реня узнала, что «недосчитаться одного члена семьи» – это еще хорошо. Удачей можно было считать, даже если от семьи оставался в живых только один человек.

Реня понимала, что свою удачу она должна ковать сама.

* * *

Однажды вечером, когда над хлипкими крышами гетто уже сгущались сумерки, пришло распоряжение. Каждое послание, каждая маленькая записочка таили в себе потенциальную угрозу того, что жизнь может измениться навсегда, что хилое подобие уюта, которое удалось создать, чтобы как-то выжить, будет сметено. На сей раз Кукелкам[162], вместе с 399 самыми богатыми семьями гетто, было велено покинуть город. К полуночи.

Реня и раньше видела, как богатые люди пытались откупиться от выполнения тех или иных распоряжений, давать взятки в юденрате, чтобы вместо них послали на принудительные работы других, или нанимать кого-нибудь, кто согласился бы занять их место. Люди пытались справляться с бедами как умели, играя по правилам, к которым привыкли, – только теперь игра шла безо всяких правил. Богатых уважали только другие евреи, немцам было на них наплевать. Самые богатые семьи пытались откупиться и от этой депортации, но юденратские сундуки уже были полны доверху прежними взятками, напротив, каждой богатой семье выдали по пятьдесят злотых на дорожные расходы.

Кукелки лихорадочно взвалили свои пожитки на сани, и отправились в ночь. В Водзиславе, где их выбросили, стоял мороз. Реня поняла, что это было частью немецкого плана: перебрасывать евреев из одного города в другой безо всякой причины – просто чтобы позорить и подавлять их дух. Дрожа, Реня поплотнее запахнула пальто (слава богу, что оно у нее еще было) и беспомощно наблюдала, как впавшие в истерику матери смотрят на своих синеющих от холода младенцев. Водзиславские евреи впускали матерей с полумертвыми детьми в свои овчарни, которые хоть немного защищали их от воющего ветра.

В конце концов всех евреев согнали в промерзшую синагогу с обледеневшими стенами и накормили супом из общественной столовой. Некогда самые богатые и влиятельные люди своей общины, теперь они смирились с тем, что в новых условиях есть только одна важная задача – выжить. «Немцы добились того, что сердца евреев ожесточились, – писала Реня, чувствуя, как твердеет стержень ее собственного характера. – Теперь каждый был только сам за себя и готов вырвать кусок изо рта собрата»[163]. Как заметил один наблюдатель по поводу очерствения душ, происходившего в Варшавском гетто: «Если кто-то видел мертвеца на улице, первым делом он снимал с него обувь»[164].

* * *

Как и во всех гетто, распоряжения становились все более варварскими.

«Немцы придумывали все новые способы умерщвлять евреев», – писала Реня. Можно ли было почувствовать себя еще более затерроризированными? Неким образом, несмотря на все, что уже было пережито, шок никогда не становился слабее. С каждым садистским нововведением Реня чувствовала себя все более загнанной, все глубже пронизывало ее ощущение безграничности зла, неисчислимости способов насилия, на которые способны убийцы. «Бывало, ночью приезжал автобус, набитый упившимися до чертиков гестаповцами». Они оглашали список из тридцати человек, выводили из домов поименованных в нем мужчин, женщин и детей, избивали и расстреливали их. Реня слышала душераздирающие крики и выстрелы, а утром видела тела, распростертые на улицах, сине-черные от порки. Невыносимые стенания родственников рвали Рене сердце. Она представляла себе, что в следующий раз это может оказаться кто-то из ее близких. После таких набегов общине требовалось много дней, чтобы успокоиться. Кто составлял эти списки? Кого из окружения следовало опасаться? Как не оказаться на плохой стороне? Люди боялись даже разговаривать.

Вот так евреи в гетто чувствовали себя в условиях тотальной оккупации. Их территория, их шкура, даже их мысли были под угрозой. Все, что они делали или говорили, – будь то малейшее телодвижение или намерение – могло закончиться расстрелом для них самих