Интервью сына века - Фредерик Бегбедер

— Мне бургундское нравится больше, чем бордо, — говорит Джей Макинерни. — В нем больше особинки. Оно похоже на истеричных европеек, которые вечером трахаются до потери сознания, а наутро влепляют тебе оплеуху и называют подлецом.

Ф. Б. А вы часто бываете в Париже? Мы с вами как-то виделись на Монпарнасе, вместе с Оливье Коэном[95], когда выходили из «Глэмор-Эттитьюд» («Glamour Attitude»). Кстати, ваша книга «Ночное время» («Afterhours») начинается как раз с новеллы, где действие происходит в Париже, ночью… Вы написали ее после того вечера?

Дж. М. Да, я рассказываю свои безумные похождения после Книжного салона. На меня напала чокнутая поклонница, жутко секси, и увязалась за мной (в «Будда-бар», к «Ман-Рею», затем в «Кост» и в «Ред-лайт»). Идиотизм! Я теперь не помню, что́ было на самом деле, а что́ я придумал.

Ф. Б. Обычная профессиональная деформация. Писатели лучше помнят то, что пишут, чем то, что пережили.

Дж. М. В «Afterhours» смесь всего. Это Оливье Коэн уговорил меня написать. Для нас, неотесанных американцев, Париж олицетворяет романтику и утонченный вкус. Мне хотелось сломать этот шаблон и представить Париж таким же жалким, как Нью-Йорк!

Ф. Б. А вы согласны с моей характеристикой вашей новеллы? Это роман, из которого изъяли сто первых и сто последних страниц, а в середине оставили только каждую третью фразу.

Джей, с полным ртом, начинает давиться от смеха.

Дж. М. Отличная характеристика! Но труднее всего найти конец. В этом сборнике я насчитал по меньшей мере с десяток концовок!

Ф. Б. А что общего в этих десяти текстах, кроме их автора?

Дж. М. Это истории о бедолагах в состоянии кризиса и поисках себя. Вы знаете Франка О’Коннора?

Ф. Б. Впервые слышу.

Дж. М. Так вот, Франк О’Коннор сказал: «Роман — это всегда история кого-то, кто хочет вписаться в общество. Новелла — это история кого-то, кому не удается вписаться в общество».

Ф. Б. Неплохо сказано… Люблю смелые обобщения. Они помогают разобраться, что к чему, и порождают дискуссии. Я лично в ваших новеллах вижу влияние Карвера[96].

Дж. М. Waow! I like you! Карвер был моим преподавателем по «creative writing» в Сиракузах. А Чивера[97] вы знаете? У нас в Штатах новеллу любят гораздо больше, чем во Франции. Многие писатели начинают с новелл. Это очень популярный жанр, есть специальные журналы, печатающие только новеллы, есть знаменитые новеллисты — например, Карвер или Уэлти[98].

Ф. Б. Если это такой важный жанр, почему вы долго не писали новелл?

Дж. М. Не знаю почему, меня как-то больше тянет на романы. Бывает, задумаешь рассказ, а получается роман. Это то, что произошло с книжкой «Тридцать лет с гаком» (в американской версии «Brightness Falls»). При этом мне очень нравится писать короткие истории, это как «one night stand» (любовная интрижка на один вечер). Интрижки не так прекрасны, как счастливый брак, но без них жизнь была бы уныла.

Появляется метрдотель и приносит нам меню, что ввергает Джея в неописуемый восторг.

Дж. М. Лягушачьи лапки в чесночном соусе! Фуа-гра и улитки! Ну наконец-то я во Франции!

Ф. Б. Вас часто сравнивают с Фицджеральдом, и не только потому, что вы оба из среды ирландских католиков.

Дж. М. Еще и потому, что меня зовут Джеем, как Гэтсби!

Ф. Б. Некоторые считают, что Брет Истон Эллис — это новый Хемингуэй, а вы — новый Скотт Фицджеральд. Вы ведь знаете, что они встречались — здесь, в Париже…

Дж. М. Да, что во мне от Фицджеральда — это мой романтизм, моя сентиментальность… Я чувствителен к осмыслению потерь. Боль потерь — ключевая линия у Фицджеральда. Рождаясь, мы теряем уют материнской утробы. Вся последующая жизнь — история потерь, и в конце концов мы теряем жизнь. Эллис — мой хороший друг, но то, что он пишет, — это гораздо холоднее, рискованней, отчаянней, чем то, что пишу я. Он никогда не старается понравиться читателю. Надо быть стопроцентно уверенным в себе, чтобы писать такие крутые, буквально на грани, книги.

Ф. Б. Ваш «светский» образ вам не мешает?

Дж. М. Мешает, и даже очень! Американские критики считают, что писатель не должен быть публичным человеком и красоваться на фото в журнале «Вэнити фейр».

Ф. Б. Во Франции то же самое…

Дж. М. Но публичность — еще не самое страшное. Что меня совершенно выбило из колеи, это мгновенный успех. «Bright Lights, Big City» («Яркие огни, большой город») в один клик стал бестселлером. Когда твой первый роман продается огромными тиражами — тебе это не могут простить.

Ф. Б. Критики хотят, чтобы писатели страдали.

Дж. М. Так я же и страдал! Поверьте, свою порцию боли я получил. Только на моей физиономии это не написано!

Ф. Б. Это все Флобер виноват. С тех пор как он заперся в башне из слоновой кости у себя в Круассе, серьезными писателями считают только тех, кто отказывается от комфорта и общества, жертвуя всем ради литературы. Писатель должен быть мизантропом, нелюдимом, отшельником, анахоретом… иначе он пустышка.

Дж. М. Мне больше нравится Бальзак, тот хоть жил в Париже! Когда пишешь роман, очень важно уметь наблюдать. Я бы не смог писать то, что пишу, сиди я весь день взаперти. Общество мне просто необходимо, потому что я описываю общество. Возможно, когда-нибудь, когда я буду стар, критики простят мне, что я позировал с манекенщицами для глянцевых журналов.

Ф. Б. Вы смотрели «Слона»[99]?

Дж. М. Смотрел, мне не понравилось. Гас Ван Сент[100] слишком стилизует убийства. Очень много красивостей, а эмоциональности не хватает. Видеоряд, то, как он снимает эпизоды длинным планом, — все чересчур формалистично. Он хочет делать, как Кубрик, который на сцены убийства накладывал записи Бетховена.