Свидание - Луиза Дженсен

В коридоре темно, шарю рукой по гладкой оштукатуренной стене в поисках выключателя. Зажигаю свет. Громко разговариваю с Бренуэллом: о том, что´ сделаю на ужин, что до смерти хочу чая. Я не одна, не одна, не одна. В кухне все в точности как раньше. Бросаю посылку на стол. Не могу на нее глядеть. У Джулс и Джеймса я немного успокоилась, а здесь нервы снова на пределе. Прежде чем звонить в полицию, опускаю шторку на окне, ставлю чайник, достаю из шкафчика чай и споласкиваю утреннюю кружку. Пытаюсь не смотреть на коробку, как не смотрю на религиозную группу, которая вечно раздает листовки у торгового центра, но коробка как будто тоже бьет в барабан и поет. Как ни стараюсь, игнорировать ее невозможно. Изучаю три буквы, нацарапанные жирным черным маркером:

Не в силах больше сдерживаться, хватаю с подставки нож и вспарываю широкий коричневый скотч. Внутри – перчатки, в которых я ходила на свидание. На бежевой шерсти багровые пятна. И записка неровными буквами.

Роняю записку, точно обварившись кипятком, и смотрю, как она, трепеща, медленно падает на пол. Бренуэлл наступает на нее лапой и жует, словно любимое лакомство. С трудом разжимая ему челюсти, извлекаю размокшие остатки, бросаю в мусорное ведро и с силой захлопываю крышку, запирая там страшные слова, но они все равно меня настигают. У тебя руки в крови. До меня медленно доходит смысл. Рот наполняется слюной, я наклоняюсь над раковиной. Я как будто откусила отравленного яблока из сказки, которую много-много лет назад читала мне мама. Я не могу рассказать в полиции о субботе. Не могу. Я думала, кровь под ногтями – от раны на голове. Теперь мысли стремительно уносятся совсем в другом направлении…

Что, если кровь на руках была не только моя?

Включить радио – это было умно. Когда первоначальный шок прошел, ты легко придумала логическое объяснение. То же с собачьей миской. Мы многое делаем машинально и не помним, но я знаю: на задворках сознания тебя будут точить сомнения. Ты в самом деле накладывала Бренуэллу еду?

Перчатки едва не остались на кухонном столе. Едва. Не годится, если ты поймешь, что я свободно проникаю в дом. Пока рано, прибережем этот сюрприз на будущее.

Кухня плывет перед глазами; я – Дороти, которую уносит торнадо. Трясясь и лихорадочно дыша, засовываю окровавленные перчатки в коробку и запихиваю ее под раковину к полупустым бутылкам с лимонным чистящим средством и лавандовой полиролью. Захлопываю дверцу, пряча от глаз коричневый картон, который сначала казался таким безобидным. Содержимое коробки, возможно, еще раз непоправимо изменило мою жизнь. Что я сделала? На нетвердых ногах поднимаюсь в спальню, задевая плечом угол, как будто перебрала джин-тоника, сую пижаму и туалетные принадлежности в небольшую дорожную сумку, хватаю Бренуэлла и ухожу в ночь, сама не зная, спасаюсь ли от коробки или от себя. На улице пробую успокоиться. Куда теперь? Джеймс и Джулс меня, конечно, пустят. Джеймс, наверно, уступит кровать, а сам заночует на диване, но они сегодня и так достаточно со мной провозились. Бен в Эдинбурге. После недавнего холодного приема проситься к Мэтту я не решусь. Айрис! Трижды щелкаю каблуками. Что может быть лучше родного дома? Заталкиваю Бренуэлла в переноску, ставлю ее в багажник и бросаю сумку на заднее сиденье.

Всю дорогу горло сжимает панический спазм, тело напряжено, точно подсознательно помнит, что недавно, за рулем, я что-то сбила. Или кого-то. Вижу полицейский патруль. С одним боковым зеркалом ездить можно? Не помню. К моему великому облегчению, они не обращают на меня внимания, и все же за то время, пока я еду к Айрис, моя рубашка совершенно промокает от пота и прилипает к спине.

Заходить в дом детства – как видеть его в первый, а может, последний раз. Он стал меньше. Или это только тетя Айрис иссохлась? Ушли килограммы. Она постарела, руки – рябые и морщинистые, как у моих подопечных на работе, и мне ужасно стыдно, что я редко ее навещаю. Когда я сюда прихожу, воспоминания несутся лавиной, от них перехватывает дыхание и холодит плоть, точно меня бросили в ледяную реку. Разумеется, мое раннее детство прошло не здесь – вернуться в тот дом, где все мы были счастливы, оказалось бы еще хуже. Сюда мы переехали, когда мне было двенадцать, а Бену – шесть. Куда ни глянь, я по-прежнему везде вижу маму.

– Эли! Какой приятный сюрприз!

Айрис подставляет щеку для поцелуя, и я вдыхаю аромат ее пудры. Обвиваю руками тщедушную фигурку. Тетя похожа на воробушка. Ее кости впиваются в меня, острые, как моя вина. Винить в произошедшем Айрис несправедливо, но я виню. Да, виню.

– Прости, надо было позвонить.

– Не говори глупостей, ты же не к врачу записываешься. Я очень рада тебя видеть. Вас обоих. – Наклоняется погладить Бренуэлла, который тычется носом ей в колени.

Она не спрашивает, как я, – и так понятно. С другой стороны, она всегда плохо справлялась с трудными ситуациями. Говорю себе, что я к ней несправедлива. Она заменила нам с Беном отца и мать. Хотя ее материнские способности весьма сомнительны, она не обязана была брать нас к себе. Айрис хлопочет на кухне, кипятит воду, споласкивает заварочный чайник, стоя там, где когда-то стояла мама, и я немного смягчаюсь.

– Можно я сегодня здесь переночую? Я на больничном и подумала…

Я подумала, что здесь безопаснее, однако вслух этого не говорю.

– Это по-прежнему твой дом.

Она не глядит мне в глаза и потому не видит моих слез.

Открывает пожелтевший от старости холодильник, и я вспоминаю каляки-маляки Бена, которые крепились к дверце магнитиками в виде фруктов. Просто невероятно, что она до сих пор не купила новый холодильник. Разглядываю мамины чашки «Портмерион» на сушилке для посуды, стол, где по моей вине остался след от утюга. Как будто ничего не изменилось. Разумеется, изменилось все.

– Поужинаешь? – спрашивает Айрис, и я качаю головой.

Я еще не ела, но желудок – тугой комок нервов.

После неловкой паузы она произносит:

– А тортик?

Киваю, чтобы не обидеть.

Айрис достает с буфета старомодную жестянку для печенья, с тех времен, когда Рождество еще не ассоциировалось с пластиковыми упаковками и яркой мнущейся фольгой.

– Аппетитно, – лгу я, всматриваясь в засохшую, потрескавшуюся глазурь, и делаю мысленную пометку в следующий раз принести ей коробку с плотной крышкой.

Я уже думаю про следующий раз. События последних нескольких дней так ошеломили и испугали, что я вдруг ощущаю благодарность судьбе за константы своей жизни. Айрис – одна из них.

– Бен принес. – Айрис пилит ножом твердый как камень бисквит. – Такой молодец!

Я тут же решаю, что, значит, я – не молодец, и обижаюсь. Тем не менее я рада, что Бен был тогда маленьким и почти ничего не помнит. Он очень ранимый. Не представляю, как бы он справился с грузом воспоминаний, которые несу я. Я и сама не знаю, как справляюсь. Иногда вовсе не уверена, что справляюсь.