Моя собака любит джаз - Марина Москвина

С этими словами папа внёс за меня деньги и пошёл покупать арбуз.

— Китайская борьба у-шу, — начал Александр Алексеевич, когда мы набились в физкультурный зал, — учит избавляться от образа врага. Достаточно представить его себе в деталях, или, как мы — мастера у-шу это называем, — создать фантом.

Я отвернулся и стал смотреть в окно. Какое дуб необычайное дерево! Не липа, не тополь, чего в городе полно. А именно дуб! И жёлуди, я их всегда собираю. Это всё равно как бесплатный подарок.

— Вот он стоит перед тобой — твой враг, — сказал Александр Алексеевич. — И бой с ним лёгок, как щелчок пальцев.

А я думал: «Чего слоны не стесняются без штанов ходить? Такие же люди, только жирные».

— Вы должны ВСЁ вложить в свой удар, — настаивал Александр Алексеевич. — В бою, говорят китайцы, участвуют даже мышцы уха, хотя в ухе мышц нет!..

А я не понимаю, как может захотеться ударить человека? И также я не представляю, как это может чесаться хвост?

— Присел! — вдруг крикнул Александр Алексеевич. — Чем ниже присядешь, тем ты недосягаемей. Стальной кулак! Удар!!!

По команде мастера секция боевых китайских искусств ринулась поражать образ своего врага. Тысячу синяков им насажали и миллион подглазников.

«Ну, — я подумал, — Буздалов, держись! Отмолочу, никакой бронежилет не поможет!»

И тут я увидел фантом Буздалова. Фантом выжидательно смотрел на меня, и взгляд у него был какой-то недобрый.

Дурак, я всё детство гири не ворочал. Я бы этот фантом без китайской помощи — одной своей русской силой одолел. А так я ему два слабеньких убогих щелчка дал, а он мне как даст два здоровых!

Тогда я его ущипнул и укусил. А он на меня — с утюгом! Это был ужасный миг. Фантом Буздалова припёр меня к шведской стенке. Я закрыл глаза и приготовился к самому худшему.

Бывают же такие беззащитные, как я. У всех на земле есть коронный приём: удар ногой, подсечка или освобождение от захвата. Даже альбатрос может отпугнуть врага! Он отрыгивает переваренную пищу, вися на ветре, чем вводит в смятение любого хищника или неприятеля.

Но и у меня есть тайное могущество: я могу очень долго висеть на перекладине. У меня диплом — там так и написано: «За победу в соревнованиях «Вис»!»

— Послушай, — сказал я фантому Буздалова. — Давай, кто кого перевисит?

Фантом с утюгом замер.

— Зависнем на шведской стенке? — дружелюбно говорю я. — Ты дольше провисишь — твоя взяла. Я дольше — моя.

И он повис — в полной уверенности, что перевисеть меня — проще пареной репы.

Повисли за компанию бойцы у-шу, был даже среди них самый настоящий китаец, хотя все думали, что он грузин. Повис и наш мастер Александр Алексеевич.

Народ висел молча, погружённый в свои думы. Один боец упал, за ним второй и третий.

Бойцы срывались и падали со стуком на пол, так что физкультурный зал был устлан павшими бойцами.

С прощальным криком полетел китаец, и я увидел его веснушчатую спину. С верхней перекладины загремел Александр Алексеевич.

Теперь мы висели один на один, с глазу на глаз, не на жизнь, а на смерть. Фантом висел ровно, суча ногами. Я тоже висел, сохраняя свободу и самоуважение. Бойцы у-шу сгрудились вокруг и стали спорить на арбуз — кто из нас победит. Китаец, оглушённый падением, подзадоривал фантома. Остальные, к их чести — болели за меня.

Вдруг фантом закачался, посинел, высунул язык — весь в рытвинах и оврагах — географический язык! — и сделал попытку лягнуть меня ногой.

Ярости фантома я противопоставил свое хладнокровие. Ведь в висении может помочь только висение. Надо тихо висеть и висеть и забыть, что ты можешь не висеть.

По мере того как он скисал, я всё больше и больше воодушевлялся. Шар на елке и плащ на гвозде не висят так спокойно и радостно, как я висел, атакуя Буздалова.

Кислая мина фантома возвестила о его поражении. Он пал духом. А потом и весь рухнул, целиком.

— Нечестно! — закричал он. — У меня в кармане чугунный утюг!!!

А я ему:

— Мне-то что?

Что мне теперь до всего до этого?! Меня ждёт папа с арбузом на лавке во дворе.

— Арбузика хочется! — говорит папа. — Жаль, нечем скибочку отрезать…

Я размахнулся и ребром ладони как расколю напополам арбуз! А из арбуза выскочил красный попугай, весь в арбузных косточках. И побежал в неизвестном направлении.

— Всё, — сказал я, — мне надоело быть хорошим. Теперь я буду плохим. Динку задушу, Крюкова убью лопатой, а сам отравлюсь цианистым калием.

Я был золотой человек, и мне никому не хотелось подкинуть на стул скорпиона. Если мне кто-то сделает хорошее, я отблагодарю, если мне кто-то сделает плохое, я это позабуду. Меня все любили.

— Ты как я, — говорил мне папа. — Меня то все любят, то никто.

— Нет, меня всегда все, — отвечал я ему.

Теперь я хочу одного: сбросить Крюкова в яму с голодными львами. А при имени «Динка» у меня становится жарко в ушах и так страшно колотится сердце, что сосед Войцехов с женою кричат через стену:

— Чем вы там стучите, чем? Нарушаете общественный покой!

Недавно еще я спрашивал у папы:

— Скажи, как это влюбиться? Вот я, — говорил я, — никак не могу влюбиться. А он отвечал:

— Андрюха, не горюй! Хороший человек — он всегда влипнет.

И вот я готов за неё отдать всё: доброе имя, талант, жизнь и летние каникулы. Час без неё приравнивается к суткам. Я хочу, чтоб у нас были дети.

— Пап! — кричу я. — Откуда берутся дети?

— Это ты узнаешь в процессе познания мира, — отвечает он.

А я не могу ждать! Я этого не умею делать. Тем хуже для Крюкова, если при живом мне он будет гулять с Динкой. За лето он сильно вырос, выросли у него какие-то редкие зубы спереди, и он ходил в школу с портсигаром. Я оскорблял учителей, кричал на математике нечеловеческими голосами и бил себя кулаками в грудь, как самец гориллы, чтобы он, Крюков, понял, какой я крутой парень.

А Крюков купил пирожок с повидлом, понюхал его, размахнулся и бросил в меня, как булыжник.

Тогда я решил откусить ему голову.

Перед тем, как откусить, я заявил о своем намерении папе, но родной отец встал мне поперек дороги.

— Сынок! — сказал он. — Ты повредился рассудком. Первое чувство, которым обязан руководствоваться житель нашего района Орехово-Борисово — это чувство здравого смысла. Взгляни на себя: разве ты — это ты? Лоб стал шишковатый, плечи волосатые, и ты разве не видишь, что ты окосел?

— Разве я окосел? — удивился я.

— Да, ты окосел. И окривел, — с горечью добавил папа. — Хочешь, я осыплю тебя подарками, а ты дашь мне честное слово завить своё горе верёвочкой.