Моя собака любит джаз - Марина Москвина

А мама отвечала:

— Не могу! Я не могу осознать возраст, не верю, что мне тридцать пять, что у меня десятилетний сын и пятилетний кот Кузя, потому что вся моя жизнь — сплошная весна!

— Так не доставайся же ты никому! — папа взял за хвост карася и швырнул его коту.

— На, Кузька, на, — сказал он, — съешь его со всеми потрохами.

Карась лежал на траве, несгибаем и величав. Покой и безмятежность, мир, тишина и симпатия к Кузе сквозили во всей его фигуре.

Кузьма напрягся, сглотнул… и не двинулся с места.

— Кузь, — уговаривал его папа, — Кузь!..

Нос Кузи расширился до необычайных размеров, глаза выпучились, изо рта вырывался рык, но он и головы не поднял от крыльца.

— Встать, когда с тобой русский разговаривает! — крикнул папа.

Кузя не шелохнулся.

— Всё, — говорю. — Я его уже не смогу есть.

— А я его уже не смогу зарезать, — говорит папа. — Он личность, он характер, он существо высшего порядка. Таким карасём можно только отравиться.

— Возьми себя в руки, Миша, — сказала мама, — мужчина ты или нет?

— Нет, — твёрдо ответил папа. — Я книжный червь. Я не могу победить живую рыбу. Я могу победить только полуфабрикат. Да и не такой уж я любитель рыбы. Если я мяса день не ем, меня всего трясёт. А если рыбы — то нет.

— В нашей семье вообще, — вскричал он, воодушевившись, — пора покончить и с мясом, и с рыбой! И прекратить пить чай — это наркотик.

Папа заботливо поднял с земли карася и понёс его в таз. А карась — худенький, как голубь, — ласково приник к папиной груди.

Ночью мы все проснулись: залаял соседский Буран. Кто-то, наверно, ходил за окнами — воровал кусты облепихи. Папа отодвинул занавеску и начал вглядываться в темноту, пытаясь различить под яблоней таз с карасём.

— Как там карась, интересно? — слегка разволновавшись, сказал он.

Да и у нас с мамой заныло сердце: вдруг его утащит какой-нибудь злой человек? Или унесёт в клюве горный орёл?

— Это совсем не такая ночь, — сказала мама, — когда маленьким карасям можно сидеть одним в тазах на улице.

Мы отперли дверь и втроём вышли во двор.

Тёмная, тёмная ночь была, очень тёмная ночь, жутко тёмная, звёздная, с месяцем в небе. Месяц отражался в тазу, и когда карась шевелился во сне, то шевелился и месяц.

Пока мы смотрели на карася, он забеспокоился, проснулся и поднял голову.

— Спи, Гриша, — сказал папа и мягко потрепал карася по затылку. Он назвал его Гришей в честь Григория Распутина.

— Надо внести его в дом, — сказал папа и пошёл впереди, взяв в руки фонарь. Идёт — такой нелюдимый, в пижамных штанах, с тонкими руками. А мы за ним — я и мама — тащим таз.

— Ты мой тупорылый, — бормотал папа, засыпая, — ты мой пучеглазый…

Первое, что он спросил, проснувшись:

— Люся, ты кормила Гришу?

— О жизни карасей мы знаем очень мало, — сказала мама. — Что они любят? Чего терпеть не могут?

— Дай Гришке риса, — говорю я. — Рис похож на личинки жуков-плавунцов.

— Дай лучше гречки, — говорит папа. — Гречка похожа на жареных блох.

А сам несёт уже карасю намятый хлеб в пакете. Я случайно чихнул возле таза с Григорием, так папа меня за это чуть не укокошил.

— Чихает прям! — закричал он. — У меня хлеб открытый! Я карася кормлю этим хлебом. А он чихает!

Маму посылает в магазин, кричит:

— И карасю что-нибудь купи!

Мама Григорию принесла куриные шеи.

— А я видел, несли бедро коровы из магазина! — с упрёком говорил папа.

Наконец, мама сказала ему:

— Отпусти Гришу, Миша. Пусть сам себе добывает пищу. Он решил, что у нас можно как сыр в масле покататься. А нам самим не хватает еды.

Стало уже темнеть, когда мы тронулись в путь. Папа нёс Гришку в целлофановой сумке. Налил туда воды и идёт, а навстречу нам Толя Мыльников — рабочий человек в больших-пребольших кедах.

— Ну как жизнь? — Мыльников Толя сунул папе свою мозолистую руку.

Папа ответил:

— Мы живём хорошо, задавленные делами и неприятностями.

А Толя Мыльников:

— Это вы всё того карася, — говорит, — никак не укантрапупите? Я за вами из-за забора давно слежу, как вы мучаетесь. Дай-ка я его головой об пень хряпну!

— Ты что?! — закричали мы. — Не дадим Григория убить!

На берегу Витаминного пруда папа вынул карася из пакета и похлопал его по плечу:

— Хорошо, карась, — сказал он, — плыви, отдыхай, набирайся сил, звони нам, пиши и всё в таком духе!

Григорий бухнулся в пруд к лягушкам и пиявкам, не затаив никаких обид. Его карманы были набиты гостинцами. Мама забросала его георгинами и пожелала счастливой жизни.

— У карася жизнь недолгая, — сказал Толя Мыльников, — до следующего крючка.

— Теперь он не такой дурак, — ответил папа.

Я и Рубен — мы всё время смеёмся. Нам, когда мы вместе, ужасно хохотать хочется.

— Вот и дружите всегда, и не ссорьтесь, — сказал нам наш классный руководитель Сергей Анатольевич. — Станете такие два старичка — «ха-ха-ха» да «хи-хи-хи» — надо всем заливаться. А сейчас, — говорит, — у меня к вашему третьему «Г» СЕРЬЁЗНОЕ ДЕЛО. Будем выдвигать кандидатов в пионеры. И не просто выдвигать, а приводить причину почему.

Рубен выдвинул меня. Если б он меня не выдвинул, то бы и я его не выдвинул. Так что он меня выдвинул.

— Я выдвигаю Андрюху Антонова, — сказал Рубен, — за то, что он редко дерётся, средне учится и не обижает маленьких детей.

Я покраснел и стал улыбаться.

— Кто «за»? — весело спросил Сергей Анатольевич.

Косолруков говорит:

— Я против. Я Андрюху давно знаю, мы с ним ходили в один детский сад. У него есть отдельные недостатки.

— Нет у него недостатков, — угрожающе сказал Рубен.

— У Андрюхи недостатков хоть пруд пруди, — не дрогнул Косолруков.

Трудно Косолрукову не вести себя самодовольно. Он везде первый — и в учёбе, и в труде. Он даже вёл записи, кто первый ученик класса, кто второй… И себя везде ставил первым.

— Объяснись, — попросил Косолрукова Сергей Анатольевич.

Стояла ранняя весна. Сергей Анатольевич, начиная с апреля, ходил в сандалиях на босу ногу. На выдвижение в пионеры явился он в новых брюках — прямо из ателье. Брюки Сергея Анатольевича оглушительно шуршали, стояли колом, кругом оттопыривались ложные карманы! А на спинке учительского стула висела тряпичная сумка в цветок, откуда выглядывали старые брюки Сергея Анатольевича — голубые, сто раз залатанные и зашитые его мамой.