Остров обреченных - Богдан Сушинский

Теперь уже пылало два костра. На одном из них готовили себе еду солдаты, на другом – слуги во главе с Клодом.

Луна заливала берег и часть озера серебристым сиянием, под сенью которого все казалось эфирным, бестелесным, преисполненным ночных тайн и навеянным ночными духами.

– Как думаешь, Бастианна, там, в Канаде, такая же земля, как и здесь?

– Если это земля, она должна быть такой же, как везде. И люди такими же: добрыми, злыми, алчными и похотливыми. Но какой бы она ни была, все равно тянуть нас будет сюда, во Францию. На землю предков, землю юности, землю наших «первых мужчин». Особенно вас, герцогиня.

Маргрет ничего не ответила, повернулась и хотела уйти к костру, но корсиканка бесцеремонно придержала ее за рукав плаща-накидки.

– Я тихонько отзову Клода. Не волнуйся, предупрежу, чтобы был осторожен, не забывая, что он тебе не муж, а всего лишь любовник на час. Но парень он порядочный и в деле этом сведущий, не то что твой медикус.

– Да что ты знаешь про моего медикуса?!

– Все, что мне положено знать. Хотя бы то, что после всех своих страстей ты как девственницей была, так и осталась. Если бы ты с этим райским недоразумением рассталась, я бы по одежде заметила, такое не скроешь.

– Но…

– Да сам он и признался, куда ему было деться? Когда тайно приходил, а я ему записку передавала. Я его так прямо и спросила. Так он ведь не только с девушкой обращаться, он и врать-то по-человечески не умеет. Чему их только учат, медикусов этих, по их университетам?!

– Неужели признался?

– Еще бы!

– Но как ты осмелилась говорить с ним о таком?

– О чем же с ним еще говорить? Проще, конечно, было бы вообще ничего не говорить, а попросту завалить где-нибудь на сеновале… Не волнуйся, для твоей же пользы.

– Ну, Бастианна, тебя и впрямь следовало бы вздернуть на рее, как самого отпетого пирата.

– А что, впереди – океан. Может, еще и вздернут, – вновь игриво и совершенно некстати подбоченилась корсиканка. Опьянение и усталость, с которыми она вернулась со сторожевого холма, уже проходили, и Бастианна вновь готова была морочить голову всем подряд. – Послушай меня, старую интриганку. Теперь тебе придется жить самой, вне стен замка, в дикой стране, среди сотен одичавших мужчин, перед которыми следует представать знающей что к чему, а главное… когда и как. Иначе погубят они тебя, растерзают, исполосуют; родами, выкидышами в могилу загонят, как загнали уже не одну высокородную.

– Но ведь Рой… Я обещала принадлежать только ему.

– Вы, герцогиня де Роберваль… обещали кому-то там принадлежать?! Это не вы, Маргрет, это вам должны принадлежать – и медикус ваш, и эти солдаты, и их генералы, а еще – Париж, Рим, обе – Старая и Новая Франции…Боже, кого же я столько лет, как дворянка дворянку, воспитывала?!

– Что-то я тебя не пойму, – помассировала виски Маргрет. – Неужели ты не осознаешь, что вводишь меня в блуд? Не могу же я, как ты, в один вечер переспать с целым взводом королевской гвардии…

– Ну, во-первых, это не гвардейцы, – помахала рукой Бастианна, – прошу не путать. А во-вторых, кто из нас, женщин, знает истинную цену себе? Рота, полк… С вечера о таком обычно не говорят, но под утро-то еще и не такое замаливают.

Маргрет тяжело вздохнула и покачала головой. Перед ней была совершенно не та гувернантка, которую она знала там, в замке. И как могло случиться, что в гувернантки ей определили именно эту корсиканскую пиратку – этого она понять не могла.

– И все же ни Клода, ни кого бы то ни было другого звать не надо, – предупредила она Бастианну.

– Опрометчивое решение, – по-своему истолковала ее решение корсиканка.

* * *

Маргрет засыпала у себя, на заднем сиденьи кареты, когда корсиканка выскользнула из их пристанища и исчезла в сумраке ночи. Луна к этому времени спряталась за тучи, костры погасли, даже цикады – и те приумолкли, словно бы прислушиваясь к медленно приближающемуся рассвету.

«Опять пошла соблазнять воинство адмирала!» – ухмыльнулась про себя герцогиня, чувствуя, что уже не осуждает корсиканку; после всего того, что услышала сегодня от нее и о ней, – не осуждает. И вообще, оказывается, жизнь совершенно не такая, каковой она представлялась ей, окруженной нянями, слугами и учителями, затворнице герцогского замка. Она, эта самая жизнь, значительно грубее, низменнее и в то же время проще. Маргрет вдруг открыла для себя, что великое множество людей живет по совершенно иным, каким-то своим законам, принципам и традициям, которые мало согласуются с той моралью, которую ей проповедовали, которую ей прививали и которую пытались возводить в ее сознании в некий абсолют. Это был тот самый мир взрослых людей – жестокий и циничный, который ей еще только предстояло постигать.

Маргрет снился луг, открывшийся из окна ее комнаты, и корабль – такой, каким она видела его когда-то проплывающим по Сене; только этот, во сне, представал со сломанными мачтами и порванными парусами. Сломанные мачты и порванные паруса что-то там, конечно же, символизировали, очевидно, нечто тревожное, трагическое. Но вот что именно – этого она ни во сне, ни уже потом, наяву, понять так и не смогла.

А еще ей снилась стая огромных черных птиц, молча проносящихся над ней… теперь уже почему-то погибельно привязанной к одной из мачт!

И это видение тоже, несомненно, было вещим и страшным, ибо то и другое она каким-то образом осознала еще во сне, и уже там, во сне, пыталась разгадать смысл происходящего. Вот только это ей никак не удавалось.

А просыпаться Маргрет начала оттого, что чья-то рука, возможно, Роя д’Альби, коснулась ее лодыжки и медленно поползла вверх, согревая и взбадривая своим теплом, возбуждая интимной нежностью, вторгаясь туда, куда даже рука возлюбленного вторгаться вообще-то не должна бы…

Еще во сне, перехватив эту руку, Маргрет на какое-то мгновение задержала ее, приподнялась, рванулась вверх по спинке сиденья, и только тогда, окончательно прозрев ото сна, ощутила возле себя и где-то над собой запах мужского тела, человеческого и лошадиного пота, запах выделанной кожи, несвежей одежды и еще чего-то такого, что напоминало ей только одного мужчину – Клода-Бомбардира, могучего, русоволосого нормандца, которого еще недавно она откровенно побаивалась, но в которого в то же время тайно, по-девичьи, была влюблена. И если бы она была настолько откровенной с собой, как это умеет и позволяет себе Бастианна, то призналась бы, по крайней мере самой себе, что первым мужчиной, которого она в своих девичьих грезах возжелала, и первым мужчиной, который вызвал у нее страстное влечение – был именно он, этот некогда лучший бомбардир полка, которого между собой они так и называли Отставным Бомбардиром.

– Не сопротивляйтесь, Маргрет, – почти шепотом и почти умоляюще попросил он. – Предоставьте все мне, я сам… Только не сопротивляйтесь.

И опять эта рука, только еще более напористая и бесстыжая…