Залежалый товар - Робер Бобер

Певиц, которые, как Пьеретта, казалось, знают песни с рождения, можно было услышать в «Бобино», монпарнасском мюзик-холле. Да, это были настоящие певицы — Дамиа, Пиаф, Лис Готи, Люсьена Делиль, Флорель, Рене Леба, Кора Вокер и сколько еще других. И Фреэль. Фреэль, которая потрясла зал так, как, пожалуй, никто другой не сумел. Фреэль, что умерла в прошлом году.

Публика, верная предвоенным годам, требовала искренности.

Больше, нежели «Олимпия», «АВС», «Ба-та-клан» или «Альгамбра», со всеми этими так называемыми «вечными» песнями, «Бобино» являл собой прибежище, где не стыдно было проронить слезу. Покоясь на плечах Жюли, «Не зная весны» впускала там в себя все, о чем они говорили. Точь-в-точь как у мсье Альбера, где вместе со своими утраченными подругами она научилась узнавать человеческие тайны.

Где они, «Без вас» и «Месье ожидал»? Где они?

В кафе, скверах, в зрительных залах, в метро или в автобусе, повсюду, где жизнь била ключом, Жюли теперь предпочитала не читать, а слушать. Дороги слов расходились, потом пересекались вновь — у слов была своя история. История, которую она напишет на основе того, что слышала; ей казалось необходимым, чтобы все, произнесенное в мире, не пропало.

Отныне в поисках малейшего намека, подбирая самые крошечные фразы, словно упавшие на землю плоды, она пребывала в небрежении ко всему, что не относится к работе. Все остальное стало второстепенным.

Разумеется, бывало, что работа топталась на месте, — случай тоже не всегда появляется на сцене. Тогда Жюли перечитывала свои тетрадочки, спрашивая себя, какое будущее ждет эти краткие словесные формулы, рожденные дуновением времени.

Порой она всем телом чувствовала точность выражения, переставала на миг читать или писать и взволнованно радовалась находке.

Как-то утром в Национальной библиотеке, она помогла читателю найти серию репортажей «Знаете ли вы Париж?», написанных Раймоном Кено в конце тридцатых годов для «Энтрансижан».

Каждый день читателям газеты задавали три вопроса, касающихся Парижа. Рубрика, просуществовавшая более двух лет, содержала больше двух тысяч вопросов. В одной заметке Кено как-то сообщил, что эта хорошо оплачиваемая в то время работа стоила ему стольких же сношенных подошв, сколько и чернил. Несколько дней работы в Национальной библиотеке убедили его в том, что книги копируют одна другую и ошибки в них сохраняются. Это утвердило Кено в необходимости проверить литературу о достопримечательностях Парижа и устранить неточности. И наоборот, справедливости ради стоит сказать, что с великим удовольствием он обнаруживал в библиотеках сведения о любимом им Париже, которыми прежде не владел.

«Износить столько же подошв, сколько истратить чернил…» Как в истории с выражением «ткнуться головой», — решающим моментом, с которого все началось, — эти слова Кено стали для Жюли новой зацепкой.

Она бороздила жизненное пространство, и списки удлинялись и заполняли ее книжечки, но прислушиваться было уже недостаточно. Жюли должна была выработать методику исследования, определить правила. Заменить карандаши на чернила. От этой мысли ее бросило в дрожь.

Тогда она углубилась в словари. С осторожностью. Записала, что орган является частью живого существа, выполняющей определенную функцию. Что голова — это часть тела, которая у человека считается вместилищем мысли, а нога позволяет идти или стоять…

Затем она составила по возможности полную и точную библиографию трудов, посвященных словосочетаниям, выражениям, идиомам, образной речи, пословицам, поговоркам, максимам и сентенциям, касающимся человеческого тела. Тщательно записала имена авторов, названия книг и даты публикаций.

При переходе от слушания к чтению у нее возникло чувство, будто она борется со всем, что открыли, отметили и записали предыдущие авторы. Здесь были услышанные, запомненные, плененные обрывки жизни, и, когда во время чтения она обнаруживала среди них те, что, казалось, были созданы специально для уха, она переживала, что сначала не услышала, как они произносятся. Запечатленные на бумаге, голоса улицы казались изменившимися, и Жюли чуть ли не раздражалась, следя за их молчаливым написанием. Она видела — скорее видела сквозь них — то, что сама запомнила, и много раз пыталась произнести их вслух.

Во время своих многочисленных прогулок она испытывала любопытство, симпатию, интерес — разные чувства. Они доставляли удовольствие, а поскольку уже и речи не было о том, чтобы сойти с дистанции, отныне в этом была ее работа.

И далеко не пустая.

Сначала она переписала то, чего у нее не хватало, дополнила свои порою только начатые списки. Но если в ее тетрадочках и отсутствовали многие выражения, она все же с удовлетворением отмечала, что и у нее были такие, которые не встречались больше нигде.

Разумеется, она оценила живость и жизненность новых выражений, часто встречающихся, старательно записанных и методично классифицированных. Отметила также серьезность некоторых исследований, хотя и сожалела, что из издания в издание находила противоречивые гипотезы, причем самые соблазнительные из них — а так оно обычно и бывает — оказывались не самыми обоснованными. Как интересно, оказывается, узнавать происхождение фраз, прослеживать их эволюцию и изменение смысла!

Позже ей посоветовали почитать Кале, Герена, Карко, Жеана Риктюса («зубки как рисовые зернышки»). Это был период, который она назвала «выходом из словарей».

После чего, из страха все позабыть, она вновь предалась улице.

Однажды вечером случилось то, что повергло Жюли в сильную печаль, не отпускавшую ее все последующие дни. Улетел Красавчик. Клетка дрозда осталась открытой, окно тоже было открыто, и птица, несмотря на свое единственное крыло, пустилась в полет. Жюли позвала, заглянула под шкаф, под кровать. Встревожилась, вышла на улицу, снова позвала, но Красавчика не было ни возле подъезда, ни во дворе. Она сходила в булочную, к мадам Мартен, и в канцелярский магазин к Нуайелю. «Вы не видели черную птичку?» Нет, они не видели. Взволнованная Жюли кинулась бежать вдоль тротуаров, в надежде, что птицу не раздавила машина и не схватили собаки или расшалившиеся дети. В сквере она останавливалась возле каждого дерева и снова звала.

На крыше бассейна резвились воробышки. Жюли расплакалась. Ей стало холодно. Она вернулась домой, взглянула на клетку, по-прежнему пустую. Она не понимала. Не как дрозд улетел, а почему. Она оставила открытой клетку, еще хранящую тепло Красавчика, подсыпала зерна, подлила воды и положила половинку яблока. На следующий день она осталась дома, возле окна и покинутой клетки. Ей вспомнилось кладбище, бабушка, счастливые дни детства. Потом наступили другие дни, положившие конец иллюзиям.

«Не зная весны» снова ощутила свою связь с Жюли. Помогла печаль. Но, в отличие от девушки, ей казалось, что она понимает причину исчезновения дрозда.

Среди тех, кто работал в ателье мсье Альбера, «Не зная весны» охотнее всего прислушивалась к Шарлю. Мсье Шарль в своих ответах, превращавшихся в долгие монологи, часто прибегал к хасидским легендам, полагая, что основным их достоинством является то, что они сохранили живое слово.