Принцесса пепла и золы - Хэйлоу Саммер

– У меня есть пара старых туфель. Конечно, это не совсем бальные туфли, но, если наденешь их под бальное платье, будет нормально – они ведь исчезнут под ним. Вот увидишь, они достаточно хорошие. Белые полусапожки, но мне они уже маловаты. Хочешь примерить?

Я хочу, и туфли мне подходят, как и платье, которое я вскоре после этого примеряю у портного. Швея что-то поправляет на мне то тут, то там, снабжает платье еще одним заклинанием, создавая иллюзию второго слоя ткани, слегка прозрачной и летящей при движении, и вот мое бальное платье готово.

– Красиво получилось, – заверяю портного. – Большое спасибо!

– Не за что, Клэри! Удачи тебе!

Я запихиваю платье и полусапожки в сумку и прячу ее в дупле дерева рядом с нашим домом. Я готова – день бала, наступай!

Этци и Каникла тоже забирают свои платья сегодня. Ветреная швея, должно быть, применила тот же трюк, что и мой портной, потому что, когда мои сестры вечером надевают свои платья, чтобы потренироваться в них ходить, мне приходится признать, что они выглядят так, словно совершенно преобразились.

Возможно, это оттого, что у Каниклы – в порядке исключения – прямая осанка, и она вытягивает подбородок вместо того, чтобы, по своему обыкновению, искать где-то перед собой еду. Ее глаза сияют, пока она рассматривает плавные темно-синие узоры, которые удачно подчеркивают ее выдающиеся барочные изгибы и придают ей невиданное доселе достоинство.

Платье Этци темно-зеленого цвета: оно переливается, когда она приподнимает шлейф – определенно, не настоящий, – чтобы встать на ступеньку. У нее есть даже воображаемая нижняя юбка, чей серебристый подол показывается, когда Этци поворачивается и крутится перед зеркалом. У платья закрытый лиф, а воротник делает длинную шею Этци еще изящнее, подчеркивает ее стройную фигуру.

Моя мачеха и сестры безумно довольны, а когда любимый кот мачехи пытается поймать лапами платье Каниклы, узнает, что значит конкурировать с бальным платьем.

– Убирайся, чудище мохнатое! – орет моя мачеха, отпихивая его к двери. – Золушка, убери его из салона, пока мы не закончим примерку!

Я зажимаю Гворрокко под мышкой и выскальзываю вместе с ним из комнаты.

– Не грусти, толстячок, – говорю я. – Она не хотела тебя обидеть.

– Мр-р-г-р, – отвечает Гворрокко.

От понимает меня, я уверена. Но я никогда не слышала, чтобы Гворрокко сказал хоть одно слово. Он определенно из числа тех умных котов, которых здесь, в Амберлинге, немного. Однако никогда не показывает этого. Зачем утруждаться? Более избалованного кота, чем он, я не знаю.

Сегодня, однако, его вера в то, что он – венец творения, сильно пошатнулась, что, по мнению этого кота, дает ему право носиться по моей кухне, как сумасшедшему, и скидывать на пол все, что не приколочено к стене. Упрямая скотина! Вот как мы, оказывается, себя ведем, когда не получаем то немногое, ускользающее от нас, при этом имея почти все.

Наступает день бала. Дождливый и пасмурный, словно вдруг посреди лета наступила осень. Моя мачеха и сводные сестры нервничают, да и я весьма беспокойна – признаю. Такие природные условия мешают гармоничному сосуществованию, и так получается, что до полудня мы все только и делаем, что кричим и оскорбляем друг друга.

Но разве это честно, что мачеха все утро дает мне одну тяжелую работу за другой, и пока я выполняю эту работу, сестры жалуются, что я мешаюсь у них под ногами и распространяю эту ужасную вонь – под этим подразумевается запах мыла от моей чистящей жидкости – и тайно пинаю ногами Наташу. Последнее утверждение принадлежит Этци, которая, подходя, насыпает на только что отчищенные мною до блеска ступени лестницы целую кучу корма для хорьков.

Я никогда втайне не пинала Наташу ногами, хотя она того заслуживала, пусть и не так сильно, как этого заслуживают мои сестры, но, когда осмеливаюсь заикнуться о своей невиновности – зачем только я делаю эту глупость? – хитрая Этци громко вопит и зовет свою мать. Едва та выходит на лестницу, Этци взвывает и хнычет самое невообразимое, что только можно себе представить.

– Она хотела утопить Наташу! – рыдает она. – Я видела, я это точно видела! Она схватила ее и хотела сунуть в ведро для мытья пола, чтобы поизмываться надо мной!

– Это правда? – строго спрашивает моя мачеха.

– Конечно нет! – кричу я. – Просто сегодня утром твоя дочь слишком долго выдавливала прыщ на носу, и теперь ей нужно выместить на ком-то свое разочарование по поводу того большого красного пятна, которое вряд ли исчезнет к сегодняшнему вечеру.

– Ты-ы-ы вре-е-е-ешь! – вопит Этци и кидается ко мне, намереваясь столкнуть с лестницы.

Тем временем Каникла высовывается из своей комнаты и плаксиво жалуется на то, что мы прервали ее сон красоты:

– Если я появлюсь на балу с синяками под глазами, виноваты будете вы!

– Не волнуйся, – отзывается Этци. – Твои глаза опухли так, что синяков никто и не заметит.

Держась одной рукой за перила лестницы, за которые еле успела ухватиться, после того как Этци нанесла свой коварный удар, я смотрю в глаза Каниклы. Что она с собой сделала? Почему их почти не видно?

– Дитя! – в ужасе восклицает моя мачеха. – Пожалуйста, не говори мне, что ты тайком подходила к моим тиглям!

Тигли на туалетном столике моей мачехи находятся под строжайшим запретом даже для ее любимых дочерей. Чтобы узнать почему, достаточно взглянуть на лицо Каниклы: то, что может разгладить морщины моей мачехи и придать ее лицу сносный цвет, для розовой молодой кожи Каниклы – разрушительно. В местах, где она нанесла дорогой чудо-крем, смешанный с секретными алхимическими ингредиентами, лицо девушки выглядит так, словно его ужалили несколько пчел одновременно.

Каникла осторожно ощупывает свое лицо.

– Ах, так вот почему так темно. А я все удивлялась.

Огромный неприглядный прыщ на носу Этци и то, что я, якобы, хотела утопить Наташу, забыто. Моя мачеха мчится вверх по лестнице, чтобы спасти то, что еще можно спасти.

– Холодная вода! – вопит она. – Нужна ледяная вода! Золушка, разбей в подвале кусок льда, замотай его в тряпку и принеси мне. НЕМЕДЛЕННО!

Я бегу. Не потому, что хочу повиноваться, мне просто жаль Каниклу. Никто не хочет появляться на балу с таким изуродованным лицом. Когда забегаю в ее спальню с колотым льдом в тряпице, она лежит на кровати и издает приглушенные звуки. Мать запретила ей плакать, потому что это сделает все только хуже, но Каникла никак не может отойти от увиденного в зеркале, куда она незадолго до моего прихода рискнула посмотреть.

– Все будет хорошо, моя крошка, – успокаивающе приговаривает мачеха. – Положись на маму!

Меня иногда поражает, каким нежным может быть голос моей мачехи. Она действительно любит своих детей, независимо от того, что они делают или насколько опозорены. Я молча вручаю ей лед, покидаю спальню и возвращаюсь к своей работе.