Записки научного работника - Аркадий Самуилович Дыкман

искусства упали на прекрасно подготовленную Баталиным почву — у меня начали появляться мысли: «Может, я действительно иссяк?» В тридцать пять лет достаточно неприятно услышать от своего учителя, что твоя творческая карьера подошла к концу.

Подводя итог сказанному, хочу дать совет молодым ученым, осваивающим сложное научное ремесло, да и не только молодым. Никогда не думайте, что вы уже все сделали в науке. Если хотите что-то совершить, всегда считайте, что ваши главные открытия впереди. Как сейчас, помню прекрасный апрельский день 1964 года, когда меня вместе с другими победителями школьной олимпиады пригласили в Ленинградский Дворец пионеров на церемонию вручения дипломов. Директор Дворца сказала вступительное слово и уже была готова начать процедуру награждения, как в президиуме появился импозантный пожилой мужчина.

— Толстой… — пронеслось по рядам.

Действительно, это был профессор физфака и сын знаменитого «красного графа», писателя Алексея Толстого. Хотя прошло много лет, я до сих пор помню, что он сказал:

— Будьте уверенными в себе, будьте наглыми, и если кто-то из присутствующих не считает себя будущим лауреатом Нобелевской премии, то он зря терял время на участие в школьной олимпиаде.

Лучше и короче не скажешь. А Баталин старался подорвать мою уверенность в себе, и сейчас я понимаю, что это самое плохое, что может сделать учитель своему ученику. Наоборот, учитель должен ежедневно убеждать ученика, что успех обязательно придет к нему и заслуженные награды уже дожидаются героя.

Мои отношения с Баталиным катились в направлении вполне ожидаемого крупного скандала. Во времена Советского Союза в каждом подразделении была абсолютно бесправная должность — профорг. Был профорг и в нашей лаборатории. Его выбирали на год на общем собрании коллектива лаборатории, чтобы он защищал интересы трудящихся перед администрацией. На самом деле никто никого не защищал. Обычно на эту должность по предложению завлаба выбирался абсолютно покорный человек, который по существующим тогда правилам должен был подписывать малозначимые бумаги типа социалистических обязательств коллектива лаборатории к очередному празднику Великого Октября.

В большинстве случаев на таких должностях находились люди, не обремененные серьезной работой. Их главная обязанность заключалась в безоговорочном выполнении воли начальника.

В сентябре 1982 года мы с Баталиным должны были ехать в командировки по разным городам — как мне казалось, к нашей обоюдной радости. Неожиданно выяснилось, что в отсутствие шефа по графику, спущенному профкомом института, у нас в лаборатории должно пройти отчетно-перевыборное профсоюзное собрание. Перед самым отъездом Баталин вызвал руководителей групп и жестко, даже по-хамски приказал, чтобы мы избрали… допустим, Марию Петровну. И уже в совсем недопустимой форме добавил:

— И не дай вам Бог проголосовать по-другому!

Если бы он сказал это иначе, например «Давайте изберем Марию Петровну», — бог с ним, какая разница. В 1982-м, за три года до перестройки, мы относились к таким собраниям равнодушно. Но стерпеть подобное хамство оказалось достаточно трудно. Вспомнилось раскольниковское «Тварь ли я дрожащая или право имею?», правда, в несколько другой интерпретации, чем у героя Достоевского.

И я решил, что тварью дрожащей перед Олегом Ефимовичем не буду. Мы выдвинули другую кандидатуру, за которую проголосовали большинство сотрудников лаборатории. Дело было не в личностях — какая разница, кто сидит на стуле, которого нет? Просто всем надоел хамский стиль Баталина.

А затем я забыл об этом собрании — мне предстояла очень важная и тяжелая командировка: в Нижнекамске требовалось организовать гарантийный пробег производства изопрена и оформить документы для получения институтом премии. Тогда это называлось «премией за внедрение новой техники». Потом нужно было заехать в Тольятти и найти причины плохой работы цеха. В общем, дел по горло.

Неожиданно я узнал, что после возвращения из командировки Баталин забрал из моей группы четырех человек, большую часть оборудования и велел, чтобы я с остатками группы переселился в неудобную для работы комнату. Еще он потребовал, чтобы оставшиеся у меня сотрудницы в мое отсутствие перенесли на новое место мой стол, лабораторные журналы и даже личные вещи. Это было уже публичным оскорблением. Мне захотелось сесть на самолет, прилететь в Ленинград и швырнуть в лицо Баталину заявление об уходе по собственному желанию. Первый порыв, конечно, самый искренний, но неразумный. Со мной прилетели двенадцать человек, завод готовился к гарантированному пробегу, а я улетел бы решать свои проблемы? Исключено.

Без ложной скромности, я доволен тем, что мне удалось обуздать эмоции. Дело сделали неплохо: мы успешно провели гарантийный пробег, я оформил все документы на получение институтом, а следовательно и сотрудниками лаборатории, очень большой премии, потом разобрался с работой установки на Тольяттинском заводе. Сейчас у меня нет ни нанограмма обиды на Баталина, тогда же я был на него очень зол, поэтому решил уйти из лаборатории, а напоследок сходить на прием к генеральному директору института с жалобой на шефа. Правда, думал я об этой перспективе без особого энтузиазма, так как прекрасно понимал, что в каждой из сорока четырех избушек (лабораторий) института есть свои погремушки. Если генерал, как у нас все звали директора, начнет вмешиваться в дела каждой, у него не хватит времени на выполнение своих основных обязанностей.

Я, естественно, делился своими проблемами с заводскими друзьями. Первым, кто сказал, по моим сегодняшним понятиям, разумную вещь, был начальник техотдела Тольяттинского завода Валерий Андреевич Родионов. И сказал он следующее:

— Я понимаю твои чувства, но летит снаряд, а ты хочешь схватить его руками и прервать полет. Не проще ли дать ему пролететь, упасть, и его дело, взорвется он или нет? А ты подожди и посмотри, что будет.

С логикой Валерия Андреевича я не мог не согласиться, хотя чисто эмоционально мне было бы приятнее попытаться схватить снаряд, то есть прийти и бросить заявление об уходе Баталину на стол.

Прилетев после сорока двух дней труднейшей командировки в Ленинград, я сразу позвонил своему другу Ефиму Борисовичу Цыркину. Он был прекрасным экономистом, одним из ведущих специалистов нашего министерства и очень мудрым человеком. Половина института ходила советоваться к нему, а он не только умел дать мудрый и добрый совет, но и по своей инициативе пытался помочь человеку выйти из сложной ситуации.

В разговоре со мной Ефим Борисович сразу взял быка за рога:

— Так, Аркадий Самуилович, я все уже знаю. Но что случилось? Вас лишили должности или зарплаты? Нет? Хорошо, идем дальше. Вы помните, сколько раз говорили, что тема получения новых катализаторов, по всей видимости, исчерпана и успех маловероятен? Помните? Прекрасно! Как думаете, у олеговских девочек много шансов на успех? А, понятно, вы считаете, что их практически нет. И вы много