Мать - Максим Горький

Ночью, когда она спала, а он, лежа в постели, читал книгу,явились жандармы и сердито начали рыться везде, на дворе, на чердаке.Желтолицый офицер вел себя так же, как и в первый раз, - обидно, насмешливо,находя удовольствие в издевательствах, стараясь задеть за сердце. Мать, сидя вуглу, молчала, не отрывая глаз от лица сына. Он старался не выдавать своеговолнения, но, когда офицер смеялся, у него странно шевелились пальцы, и оначувствовала, что ему трудно не отвечать жандарму, тяжело сносить его шутки.Теперь ей не было так страшно, как во время первого обыска, она чувствовалабольше ненависти к этим серым ночным гостям со шпорами на ногах, и ненавистьпоглощала тревогу.

Павел успел шепнуть ей:

- Меня возьмут…

Она, наклонив голову, тихо ответила:

- Понимаю…

Она понимала - его посадят в тюрьму за то, что он говорилсегодня рабочим. Но с тем, что он говорил, соглашались все, и все должнывступиться за него, значит - долго держать его не будут…

Ей хотелось обнять его, заплакать, но рядом стоял офицер и,прищурив глаза, смотрел на нее. Губы у него вздрагивали, усы шевелились -Власовой казалось, что этот человек ждет ее слез, жалоб и просьб. Собрав всесилы, стараясь говорить меньше, она сжала руку сына и, задерживая дыхание,медленно, тихо сказала:

- До свиданья, Паша. Все взял, что надо?

- Все. Не скучай…

- Христос с тобой…

Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихозавыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связаннаятоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго иоднотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижнымпятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием.В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которыеотнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.

Было холодно, в стекла стучал дождь, казалось, что в ночи,вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры с широкими красными лицами безглаз, с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.

«Взяли бы и меня», - думала она.

Провыл гудок, требуя людей на работу. Сегодня он выл глухо,низко и неуверенно. Отворилась дверь, вошел Рыбин. Он встал перед нею и, стираяладонью капли дождя с бороды, спросил:

- Увели?

- Увели, проклятые! - вздохнув, ответила она.

- Такое дело! - сказал Рыбин, усмехнувшись. - И меня -обыскали, ощупали, да-а. Изругали… Ну - не обидели однако. Увели, значит,Павла! Директор мигнул, жандарм кивнул, и - нет человека? Они дружно живут.Одни народ доят, а другие - за рога держат…

- Вам бы вступиться за Павла-то! - воскликнула мать,вставая. - Ведь он ради всех пошел.

- Кому вступиться? - спросил Рыбин.

- Всем

- Ишь - ты! Нет, этого не случится.

Усмехаясь, он вышел своей тяжелой походкой, увеличив горематери суровой безнадежностью своих слов.

«Вдруг - бить будут, пытать?..»

Она представляла себе тело сына, избитое, изорванное, вкрови и страх холодной глыбой ложился на грудь, давил ее. Глазам было больно.

Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая,только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать - ей думалось, чтоникогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы онапривыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумнои бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына,творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и - ничего нет.

Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленнодругой день. Она ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И - ночь.Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под полом возилосьчто-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался состуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным,омертвело в тоске…

В окно тихо стукнули - раз, два… Она привыкла к этим стукам,они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола в сердце. Смутнаянадежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла дверь…

Вошел Самойлов, а за ним еще какой-то человек, с лицом,закрытым воротником пальто, в надвинутой на брови шапке.

- Разбудили мы вас? - не здороваясь, спросил Самойлов,против обыкновения озабоченный и хмурый.

- Не спала я! - ответила она и молча, ожидающими лазамиуставилась на них.

Спутник Самойлова, тяжело и хрипло вздыхая, снял шапку и,протянув матери широкую руку с короткими пальцами, сказал ей дружески, какстарой знакомой:

- Здравствуйте, мамаша! Не узнали?

- Это вы? - воскликнула Власова, вдруг чему-то радуясь. -Егор Иванович?

- Аз есмь! - ответил он, наклоняя свою большую голову сдлинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось,маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был похож насамовар, - такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицолоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало,хрипело…

- Пройдите в комнату, я сейчас оденусь! - предложила мать.

- У нас к вам дело есть! - озабоченно сказал Самойлов,исподлобья взглянув па нее.

Егор Иванович прошел в комнату и оттуда говорил:

- Сегодня утром, милая мамаша, из тюрьмы вышел известный вамНиколай Иванович…

- Разве он там? - спросила мать.

- Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла - онкланяется вам, и Павла, который - тоже кланяется, просит вас не беспокоиться исказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма - такуж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу.Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?

- Нет! А разве - кроме Паши? - воскликнула мать.

- Он - сорок девятый! - перебил ее Егор Иванович спокойно. -И надо ждать, что начальство заберет еще человек с десяток! Вот этого господинатоже…

- Да, и меня! - хмуро сказал Самойлов.

Власова почувствовала, что ей стало легче дышать…

«Не один он там!» - мелькнуло у нее в голове.

Одевшись, она вошла в комнату и бодро улыбнулась гостю.

- Наверно, долго держать не будут, если так много забрали…

- Правильно! - сказал Егор Иванович. - А если мы ухитримсяиспортить им эту обедню, так они и совсем в дураках останутся. Дело стоит так:если мы теперь перестанем доставлять на фабрику наши книжечки, жандармишкиуцепятся за это грустное явление и обратят его против Павла со товарищи, иже сним ввергнуты в узилище…