Мать - Максим Горький

- Собрались мы, которые постарше, - степенно говорил Сизов,- поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, - как ты унас человек знающий, - есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой скомарами воевать?

- Сообрази! - сказал Махотин, сверкая узкими глазами. -Четыре года тому назад они, жулье, на баню собирали. Три тысячи восемьсот былособрано. Где они? Бани - нет!

Павел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этойзатеи для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их, мать сказала,усмехаясь:

- Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить. Неотвечая, озабоченный Павел сел за стол и начал что-то писать. Через несколькоминут он сказал ей:

- Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку…

- Это опасное? - спросила она.

- Да. Там печатают для нас газету. Необходимо, чтобы историяс копейкой попала в номер…

- Ну-ну! - отозвалась она. - Я сейчас… Это было первоепоручение, данное ей сыном. Она обрадовалась, что он открыто сказал ей, в чемдело.

- Это я понимаю, Паша! - говорила она, одеваясь. - Это ужони грабят! Как человека-то зовут, - Егор Иванович?

Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.

- Сашеньку видела! - говорила она сыну. - Кланяется тебе. Аэтот Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.

- Я рад, что они тебе нравятся! - тихо сказал Павел.

- Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди простые! И всеуважают тебя…

В понедельник Павел снова не пошел работать, у него болелаголова. Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясьот усталости, сообщил:

- Идем! Вся фабрика поднялась. За тобой послали. Сизов иМахотин говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!

Павел молча стал одеваться.

- Бабы прибежали - визжат!

- Я тоже пойду! - заявила мать. - Что они там затеяли? Япойду!

- Иди! - сказал Павел.

По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения ичувствовала - надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин,крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали вгустую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы былиобращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа ифоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и ещечеловек пять пожилых, влиятельных рабочих.

- Власов идет! - крикнул кто-то.

- Власов? Давай его сюда…

- Тише! - кричали сразу в нескольких местах. И где-то близкораздавался ровный голос Рыбина:

- Не за копейку надо стоять, а - за справедливость, - вот!Дорога нам не копейка наша, - она не круглее других, но - она тяжеле, - в нейкрови человеческой больше, чем в директорском рубле, - вот! И не копейкой дорожим,- кровью, правдой, - вот!

Слова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:

- Верно, Рыбин!

- Правильно, кочегар!

- Власов пришел!

Заглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелестпроводов, голоса сливались в шумный вихрь. Отовсюду торопливо бежали люди,размахивая руками, разжигая друг друга горячими, колкими словами. Раздражение,всегда дремотно таившееся в усталых грудях, просыпалось, требовало выхода,торжествуя, летало по воздуху, все шире расправляя темные крылья, все крепчеохватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь впламенную злобу. Над толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лицагорели, кожа щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза,блестели зубы.

Там, где стояли Сизов и Махотин, появился Павел и прозвучалего крик:

- Товарищи!

Мать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; онаневольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:

- Куда лезешь?

Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людейплечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясьжеланию встать рядом с ним.

А Павел, выбросив из груди слово, в которое он привыквкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазмабоевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнеммечты о правде.

- Товарищи! - повторил он, черпая в этом слове восторг исилу.- Мы - те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги, мы -та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до гроба…

- Вот! - крикнул Рыбин.

- Мы всегда и везде - первые в работе и на последнем месте вжизни. Кто заботится о нас? Кто хочет нам добра? Кто считает нас людьми? Никто!

- Никто! - отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел,овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась кнему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо сотнямивнимательных глаз, всасывала его слова.

- Мы не добьемся лучшей доли, покуда не почувствуем себятоварищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием - желанием боротьсяза наши права.

- Говори о деле! - грубо, закричали где-то рядом с матерью.

- Не мешай! - негромко раздались два возгласа в разныхместах.

Закопченные лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки глазсмотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.

- Социалист, а - не дурак! - заметил кто-то.

- Ух! Смело говорит! - толкнув мать в плечо, сказал высокийкривой рабочий.

- Пора, товарищи, понять, что никто, кроме нас самих, непоможет нам! Один за всех, все за одного - вот наш закон, если мы хотим одолетьврага!

- Дело говорит, ребята! - крикнул Махотин.

И, широко взмахнув рукой, он потряс в воздухе кулаком.

- Надо вызвать директора! - продолжал Павел. По толпе точновихрем ударило. Она закачалась, и десятки голосов сразу крикнули:

- Директора сюда!

- Депутатов послать за ним!

Мать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх,полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали исоглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.

Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания,ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди нихчего-то широко открытыми глазами.

- Депутатов!

- Сизова!

- Власова!