Тихая музыка за стеной - Виктория Токарева

Но было неудобно отменять. Семнадцать раз звонила, приставала, а теперь отменять…

Мирка вздохнула и отправилась в ванную комнату. Надо было покрасить волосы. Мирка ненавидела краситься, но седина отросла от корней белыми полосами. Не пойдешь ведь с такой головой в присутственное место.

Мирка посмотрела на свое отражение в зеркале. Если бы это был чужой облик, он бы ей не понравился. Но, поскольку лицо в зеркале принадлежало лично ей, она была снисходительна. Человек всегда сам себе красив.

Ариадна пила кофе и смотрела в окно. Вспомнились слова Корнея Чуковского: «С неба сыпала всякая сволочь». Устанавливался серый день, похожий на осенний, а она – лбом вперед за счастьем, как Диана-охотница. Или скорее как свинья за желудями. Какое счастье в ее возрасте? Молодые ходят стадами, не могут устроить свою жизнь. Вокруг одни алкоголики и голубые. А она еще на что-то надеется. Пора спуститься с небес на землю.

Позвонил шофер Дима, пожелал уточнить, к какому часу подать машину.

Ада хотела сказать: поездка отменяется. Но стало неудобно перед Миркой. Человек старался, колотился, а она возьмет и все отменит…

– К шести, – сказала Ариадна.

– Будет сделано, – по-военному отрапортовал Дима. Прежние привычки не отпускали.

Выставка открылась в семь часов.

Народу было немного. Кот наплакал.

Были времена, когда очередь на выставку Зверева тянулась на несколько улиц. Занимали в шесть утра. А сейчас по залу неприкаянно бродили четырнадцать человек разных возрастов.

В шестидесятые годы (теперь уже прошлого столетия) Зверев ворвался в скульптуру и взорвал все прошлые представления. Критики не знали – как определить это новое направление: гиперреализм, сюрреализм… Но никак не соцреализм.

С тех пор выросло два поколения: дети и дети детей. У них свои кумиры. А Зверев прошел свой зенит и толчется на обочине, где его никто не узнает, кроме ровесников. А ровесники предпочитают не выходить из дома.

По выставкам не таскаются.

«Хорошо бы не пришли», – возмечтал Зверев, имея в виду Мирку с «невестой».

Зверев хотел просверкнуть перед ними, но, похоже, сверкнет ржавым боком.

В дверях появилась Мирка с огромным букетом роз. Рядом – женщина, должно быть, та самая невеста.

Зверев обежал невесту глазами, ему хватило полвзгляда, четверть взгляда. «Ничего лишнего», – определил Зверев. Это была высокая оценка. Работая с мрамором, он отсекал все лишнее и получал то, что замыслил. «Невеста» стояла как готовое произведение. Все лишнее было отсечено Создателем. Высокий каблук делал ее воздушной.

Мирка подошла стремительно, воткнула цветы в руки Зверева.

«И куда я их теперь дену? – подумал Зверев. – Буду ходить с букетом, как педераст».

– Вам будет неудобно ходить с цветами, – проговорила Ариадна. – Хотите, я их подержу?

Зверев с облегчением вручил ей цветы.

– Валентин, – представился Зверев. И добавил: – Сергеевич.

– Ариадна…

– Какое долгое имя.

Он сказал: не длинное, а долгое. И ей это понравилось.

– Можно Ада.

– Так лучше. Ничего лишнего, – оценил Зверев.

И в поведении Ады тоже не было ничего лишнего: легкий голос, спокойствие, никакой мельтешни, в отличие от Мирки.

Мирка – вся на винте, буквально вывинчивалась из самой себя.

«Молодая еще, незрелая душа», – подумал Зверев. Молодость не зависит от возраста. Можно иметь большой возраст и незрелую душу.

Народ постепенно подтягивался. Зал заполнялся. Ариадна ходила среди скульптур и картин. Пыталась почувствовать Зверева через его творчество. Уродство, страсть, гиперсексуальность, эгоцентризм – все это пело и рвалось наружу.

А вот картина «Старик». Это лицо человека на тонущем «Титанике». Ожидание конца. Апокалипсис.

Появилось телевидение. На Зверева наставили камеру.

Мирка толклась рядом, норовила попасть в кадр.

– Вы совсем вернулись? – спросила журналистка. – Или на время?

– Будет видно, – ответил Зверев.

– А от чего это зависит?

– От того, где я больше нужен.

– Кассету заело, – сообщил оператор.

Телевизионщики стали менять кассету.

Зверев воспользовался минутой, подошел к Ариадне.

– Ну как? – неконкретно спросил он.

– Кажется, что у вас третий глаз, – ответила Ада.

– А где глаз? Во лбу?

– На темени.

– А зачем на темени глаз?

– Чтобы видеть небо.

– Красиво…

Помолчали. Молчать вместе было не тягостно, наполненно.

– Мне прислали два билета в Большой театр, – вспомнил Зверев. – Я не хотел идти, а сейчас подумал: давайте сходим.

– С удовольствием, – легко согласилась Ада. – Я так давно не была в Большом театре.

Если точно, она не была там с тех пор, как промочила ноги. Лет сорок. Она не любила балет, ей было скучно. Балерины вертятся вокруг своей оси, а балеруны перетаскивают их с места на место как мебель.

– А где вы в основном бываете?

– На кладбище.

Он смотрел в ее лицо. У нее были красивые лоб и глаза, но главная прелесть лица – в дорожке от носа к губе. Считается, что эта дорожка – прикосновение ангела.

Зверев считал: все люди похожи на зверей: кошек, собак, медведей, кур, лошадей.

Сам Зверев – конь. Большие глаза, мягкие губы, доминирует нос. Ада – кошка. Высокие скулы, кошачьи глаза и эта дорожка ангела, детская и трогательная.

К Звереву подошла журналистка.

– Мы готовы, – сказала она.

– А я занят.

– Я подожду, – любезно отозвалась журналистка.

Как можно разговаривать, когда стоят над душой?

Зверев позвонил на другой день, и они отправились в Большой театр. Давали «Риголетто» Верди.

Зверев не любил оперу. Условный, устаревший вид искусства. Все поют, берут высокие ноты, выпучив глаза. Героиня (Джильда) – толстая: так нужно для вокала, для опоры на диафрагму. Время от времени все пускаются танцевать. Либретто – наивное и пошлое. Хороша только ария герцога, но она и так на слуху, не обязательно ходить для этого в Большой театр и сидеть три часа.

Единственное, что Звереву нравилось, – это сам театр. У театра должны быть свои условности: сцена, в отдалении – зритель, а не все в кучу, как на современной малой сцене.

Зверев сидел возле Ариадны. Ему нравилось на нее смотреть и ее слушать. Ни одного пустого слова.