Тихая музыка за стеной - Виктория Токарева

Мишель одевалась преимущественно в черное плюс серебряные аксессуары: пояс, туфли, бижу. Тусклый блеск серебра на черном фоне. Эффектно.

Ариадна не любила бижутерию. Ее украшения были настоящие и очень дорогие. Во Франции такое хранят в банке, в сейфе. Носить на себе рискованно, могут ограбить.

Возраст Ариадны был стерт. Вне возраста. Сверкания молодости уже не было, но и увядания не намечалось. Ясная пора бабьего лета. И Зверев не выглядел смешно рядом с ней. Этакий стареющий мэтр, но не старик. Мужчина. И видно, что между ними – всё. Не только тихие беседы.

Ада не утомляла. Она была как французское пирожное: сладкое, но не приторное. Ничего лишнего.

Герцог на сцене – молодой, с толстыми ляжками – заливался соловьем. Зверев слушал и не слушал. Погрузился в себя. Под музыку было удобно думать о том о сем…

В памяти всплыла первая жена Лида, которой досталась вся нищета и все его измены.

Бедные, бедные первые жены. Жизнь только начинается, личность еще не устоялась, и вся пена, грязь, унижения и даже издевательства – все это достается первым женам. Они принимают огонь на себя.

А успех, деньги, любовь – все получают вторые жены.

Так было и у Зверева.

Вторая жена Таня досталась ему как добыча в бою. Он отбил ее у мужа. На это ушло три года. Наконец он выиграл Таню у судьбы. Но тут сразу же посыпались испытания: Тазик, Невидимка и Валун. Таня оказалась с особенностями. С ней было хорошо, когда все вокруг хорошо и весело. А когда все плохо, она впадала в панику и усугубляла. Когда вокруг плохо, то с ней становилось еще хуже.

На Запад он уехал один. Таня ехать отказалась – и слава богу. С ней он бы утонул. Ушел ко дну. Одному легче сносить тоску и неустроенность. К тому же Зверев – аскет. Ему мало надо. Питаться он мог готовыми супами, а мог, как цыганская кобыла, – ничего не есть. Иногда так и случалось.

В этот период подкатила Мишель. Он ее не любил. Душа была выжжена Таней. На выжженной почве ничего не взрастает. И скульптуры его в этот период были беспощадно уродливые, как чудовища на Нотр-Дам. Из души выкипала обида и боль.

Таня не звонила. Не считала нужным. Она привыкла, что инициатива исходит от Зверева. Но он тоже не звонил. Не хотел новых ожогов. В мастерской стояла его неоконченная работа. Это было главнее всего. К тому же он знал, что Таня вернулась к мужу. Не могла жить вне крепости. Ей необходимо было к кому-то прислониться. Ну и с богом. Второй раз он не стал выдирать ее из семьи. Заурядный обеспеченный муж подходил ей больше, чем непредсказуемый Зверев.

Подошел бы и Зверев, если его усреднить, укоротить на голову. Но при этом оставить за ним успех, славу и терновый венец мученика. Совместить несовместимое, а самой ни в чем не участвовать. Наблюдать со стороны.

Ада наклонилась к нему и тихо спросила:

– Вы не слушаете? Хотите, уйдем?

– Подождем антракт, – тихо отозвался Зверев.

Ариадна углубилась в действие, а Зверев – в себя. В свой парижский период. Зарабатывал он много, но деньги утекали сквозь пальцы как песок. Он относился к франкам легко. Зачем ему лишние деньги? Десять обедов не съешь и на десять унитазов не сядешь.

Сейчас бы деньги пригодились, конечно. Сейчас у него – ни кола ни двора, только пенсия и вспомоществование. Но кто знал, что он вернется? Советский Союз стоял непоколебимо. И себя Зверев считал начинающим стариком. А старикам много надо?

Во время антракта они ушли.

Погода была безобразная. Ветер и сумерки.

Зверев представил себе, как они сейчас потащатся в метро.

Недалеко от театра была припаркована машина Ады, большая и серебряная, как НЛО. В машине сидел представительный шофер.

Зверев залез в машину. Кожаное сиденье – просторное и скользящее. Шофер включил приемник. Оттуда выплеснулся Штраус. Капли дождя тыркались в стекло, но вся сырость и неуют остались за пределами. А в машине – Штраус и комфорт. Просто сказка венского леса.

В молодости можно обойтись и без комфорта. В молодости – легкое тело, бездна энергии, не замечаешь, что вокруг. А вот в третьем возрасте…

– Вам куда? – спросила Ада.

– Вы хотите отвезти меня домой? – проверил Зверев. – Я согласен при одном условии: мы выпьем у меня чай.

– Условия приняты, – согласилась Ада.

Шофер тронул машину. Машина стартовала мягко, и чувствовалось, что могла развить любую скорость.

Ариадна вошла в мастерскую. Огляделась.

Обои свисали со стен, как слоновьи уши. На старый диван было накинуто покрывало – пестрый гобелен с неопределенным рисунком. Если бы это покрывало пару раз прокрутить в стиральной машине, то, возможно, рисунок бы определился. Скорее всего это были цветы. Розы, например. Законченные и незаконченные работы занимали все пространство вокруг стола. Скульптуры в углу были похожи на беженцев из горячей точки.

Зверев стал хозяйничать. Поставил на стол сушки, мармелад и овсяное печенье. Сплошные углеводы.

Аде стало обидно за Зверева. Гений. А живет как бомж. Не замечает: что ест, на чем сидит. Подумала: надо вызвать бригаду и сделать в мастерской ремонт. Переклеить обои, заменить двери и подоконники.

Сели. Зверев разлил чай по чашкам.

Ада боялась пить воду из-под крана, даже кипяченую. Но не пить – значит обидеть хозяина. Ада с опаской сделала пару глотков.

Звереву нравилось, что она скованна и стесняется, как школьница. И еще ему нравилось, что она убирает за собой, вытирает стол, моет посуду. Как правило, его гости только жрали и пачкали, а он должен был крутиться возле них и после них.

Ада помыла посуду. Вытерла руки. Сняла с вешалки плащ.

– Не уходи, – тихо произнес Зверев. – Давай полежим…

Зверев смотрел на нее – не как опытный соблазнитель, а как подросток, даже ребенок, который замерз и хочет погреться: давай полежим…

Ада услышала, как стучит ее собственное сердце. Она волновалась. Зверев ей нравился: его запах, горячие руки, то, как он смотрел. От него тянуло мужской силой. И это сочетание энергии и застенчивости…

Ада покосилась на заношенное покрывало. Поняла, что не сможет опуститься на это ложе. Стояла в нерешительности. Потом подумала: не все ли равно…

Весь следующий день Зверев не выходил из мастерской. Рисовал Ариадну. По памяти. Ему не нужна была живая натура. Память выдергивала самые яркие фрагменты: глаза, овал лица, дорожка ангела, голое плечо.

Зверев писал портрет, и ему казалось, что он не расстается с Адой. Она рядом, она – в нем, вот она.

Зверев писал ее не только красками, но страстью, нежностью, и все это застревало в мазках.

Зазвонил телефон. Это была Мирка.

– Ну как? – спросила Мирка.