Поезд пишет пароходу - Анна Лихтикман

Самые интересные сны были у Ирис, она разрабатывала главную концепцию фестиваля. В этом году весь мир посмотрел блокбастер про Летучего Голландца, и решено было, что главной темой «Киномона 2008» станет море. Подготовка была в самом начале. Ирис делала что-то вроде презентации, в которой одна за другой всплывали картинки и фотографии. Я увидел ее еще тогда, в первый день, когда шел по коридору к кабинету Амоса, мимо ячеек, где сидели работники агентства. Она была похожа на одного из ангелов с картины Верроккьо «Крещение Христа». Того, который повернут в профиль. Ирис сидела у монитора с прямой спиной, словно за старинным клавесином, и стучала по клавиатуре.

Тропические бабочки, огромная луна, резная шкатулка-череп из сандалового дерева, розовая обезьянка… Я не мог поверить, что эти примитивные, набившие оскомину образы будут когда-нибудь так меня волновать. Скорее всего, на меня действовали не они, а что-то, что рождала сама их последовательность, — неуловимое, частью чего мне хотелось немедленно стать. Мне не раз довелось бывать в музеях, но я не помнил за собой такой странной чувствительности к красоте, которая сейчас едва не доводила меня до слез. Видимо, пустое пространство, которое выжгла внутри боль, принимало лишь такую вот искусственную жизнь, пережеванную Красной коровой, — так тяжело больным дают протертую пищу. В первые недели я любил изредка останавливаться за спиной Ирис и смотреть на картины с изображением Летучего Голландца или на дефиле манекенщиц в африканских тюрбанах. Когда она поворачивала голову, я извинялся: многие не терпят, когда у них стоят за спиной, — но она улыбалась.

— Правда же, красиво?

— Зашибись…

На совещаниях я присутствовал поначалу почти как зритель, и потому эти посиделки казались мне особенно уютными. На целый час был официально открыт доступ к директорскому кофейному автомату, чьи хромированные рычаги напоминали навороченный «Харлей». Мы усаживались за овальный стол, на который выставлялись теплые питы, сыр и оливки — секретарша приносила все это откуда-то снизу, с подножья нашего небоскреба.

«Начнем с невозможного», — объявлял Амос. Это была первая часть поговорки, которую знали здесь все: «Начнем с невозможного и будем двигаться вперед, пока не упремся в бюджет».

Потом выключался свет, и Ирис показывала нам свой сон.

Нежно-лимонная вода отмели и яркая синева глубины, башмачок из акульих зубов, пиратские флаги, мушкеты и астролябии и опять море. Просто море.

Не знаю, когда я чувствовал себя счастливее: в те несколько минут, пока мелькали эти слайды, или в те секунды, до и после презентации, когда мы сидели в темноте, наполненной запахом кофе и новой мебели. Когда свет включали, я чувствовал себя так, словно наконец-то удачно выспался. Я действительно отдыхал лишь в те короткие мгновения, потому что мой ночной сон был непрочен, как марлевая занавеска в лазарете, он пропускал тревожные сквозняки болезни и смерти.

— С добрым утром, страна! — громко произносил Амос. — А теперь — быстро, ребята, — мозговой штурм. Все предлагаем идеи. И договоримся, у нас никаких границ. Начнем с невозможного.

Начнем с невозможного. Ноа жива. Приходит из супера с покупками и рассказывает, что в отделе хозтоваров к ней пристала девица — представитель фирмы, специализирующейся на чистящих средствах.

— Представляешь, она хотела подарить мне набор тряпочек. Они были разных цветов, и толстенькие такие, прошитые. Но вначале она спрашивала разное и все вписывала в анкету. Кто у нас моет посуду, каким видом мыла, разбавляем ли мы мыло водой. Ты представь, я ответила на все ее долбаные вопросы, и она уже дала мне эти крутые ортопедические тряпки, и тут вдруг она просит прислать ей через месяц использованный экземпляр, да еще отзыв вдобавок. А я ей говорю, что ненавижу писать письма и отправлять бандероли, так что вряд ли пришлю. И тогда она, представляешь, думает несколько секунд, а потом тупо забирает тряпки обратно!

Ноа выкладывает из пакета продукты: молоко, шоколад, консервы. Останется ли со мной это воспоминание? А может, оно уже тает, истирается, как непрочная ткань? Может быть, некоторые детали я уже выдумал?

— Зачем ты это взял? — передо мной стоял Ури — копирайтер, который тоже вышел на кухню. — Зачем тебе тряпка? Чашку хочешь помыть?

Я увидел, что стою на офисной кухне и держу в одной руке чашку, а в другой — розовую тряпку.

— Здесь даже уборщица чашки не моет, — сказал Ури. — Она загружает их в машину. Брось, не возись с этим.

Чашки и в самом деле каждое утро оказывались вымытыми и стояли рядком на полке в кухне, хотя накануне все оставляли их прямо на столах. Там были разномастные кружки, принесенные из дому, — они принадлежали среднему сословию работников агентства: графикам, аниматорам и копирайтерам. Высшая каста — несколько человек, из которых я был знаком только с Ирис, — пользовалась японскими чашками, купленными самим Амосом в Нью-Йорке у какого-то великого керамиста. Плебс пил из бумажных стаканчиков.

С Ури, парнем лет тридцати семи, невысоким, но крепким, как французский крестьянин, мы быстро подружились. Мы тихонько курили, стряхивая пепел в вазон и стараясь не замечать вопля «Я вам не пепельница!», который секретарша писала все более крупным шрифтом. Он с удовольствием рассказывал о былой службе в танковых частях, но мрачнел, когда говорил о своей нынешней жизни. Месяц назад они с женой взяли ипотеку, чтобы купить коттедж в Хадере, и им от этого было не по себе.

В перерыв мы спускались вниз, развеяться. Узкая улочка, на которой всего год назад вырос наш небоскреб, казалось, до сих пор не замечала этого громадного здания. Так аборигены поначалу не видели кораблей Колумба, потому что их сознание просто не было к этому готово. Здесь стояли двухэтажные развалюхи, а в полутемных лавчонках сухощавые дедки чинили велосипеды. Как-то раз, выйдя на улицу, мы увидели, как на другой стороне два эритрейца пытаются втащить в подъезд старый диван. Еще несколько таких же черных парней ободряли их с балкона, заваленного хламом. Ури некоторое время разглядывал их, задрав вверх свою большую голову, а потом поежился:

— Господи, как они так живут? По восемь человек в маленькой квартире, йоу… Не понимаю, как они не свихнутся.

— А в армии как живут, в казарме?

— Армия — другое дело. Я помню, как это выдержал. Я тогда просто сказал себе: «Приготовься, это будут хреновые три года».

— А эти просто сказали себе: «Приготовься, это будет хреновая инкарнация».

Я не приглашал никого в свою новую квартиру, чтобы у гостей не возник подобный вопрос: «Господи, как ты так живешь?» Я до сих пор не разобрал вещи, и у стены громоздились ящики. Я уходил из дома утром, а возвращаясь, сразу валился в постель. Брал работу на выходные. Вне агентства я просто не существовал, и если «Красная корова» была космическим кораблем, везущим солдат на новую планету, то я был из них самым преданным и бескорыстным.

…

Бывали дни, когда Ури почти заболевал от напряжения из-за своей ипотеки: мог целый день зависать на телефоне, уточняя условия соглашений с банком, а потом, словно спохватившись, всматривался в лица наших двух секретарш, то и дело бегающих туда-сюда с бумагами. Одна из них — кургузая тетка — всегда выходила из кабинета Амоса, согнувшись и растирая себе плечи, как бывает выбегают из холодной воды.