Собибор. Восстание в лагере смерти - Иван Беркутов

Но ему уже никто не отвечал. Заключенных привели на место, и капо начали расставлять заключенных согласно плану.

– Встать в шахматном порядке! – командовал Бжецкий. – Копать здесь, здесь и здесь. Ямы глубиной полтора метра, шириной полметра. Все поняли?

– Это что, мы сами будем минировать лагерь? – спросил Калимали.

Он только теперь осознал, что им предстоит делать. Но этот вопрос смахивал на открытое неповиновение, и Отто замахнулся на горца своим бичом. Тогда Печерский схватил лопату и со злостью воткнул ее в землю. Он сделал это с такой же злостью, с какой накануне колол огромный пень. Воткнул лопату в землю – и принялся копать.

Остальные последовали его примеру. Через минуту на всем участке, намеченном для минирования, слышался только стук лопат о камни, шорох выбрасываемой из ямок земли.

Лейтман, наклоняясь ближе к Печерскому, шепотом спросил:

– Саша, значит, сегодня ночью ничего? Сидим? А когда? Или получается, что никогда? Что скажешь, Саша? Что?

Остальные военнопленные прислушивались к их разговору. Они ждали, что скажет их руководитель.

Но Печерский молчал. Сейчас он ничего не мог сказать товарищам. Надо было придумать другой план побега. Но какой? Этого он не знал. Они вроде уже испробовали все варианты. А говорить просто так, произносить пустые слова утешения он не хотел.

Цыбульский подождал немного, понял, что руководитель пока ничего не скажет, и с горечью произнес:

– Вот оно, еврейское счастье! Сами себе дорогу отрезаем. У себя в Донбассе я бы с горя хлопнул стакан водки. Но я не в Донбассе…

– И я бы хлопнул в Херсоне, – отозвался Аркадий Вайспапир. – Но я не в Херсоне…

Калимали рассмеялся на эту шутку… и получил плетью по лицу от вахмана Отто – тот подошел неслышно. Горец с презрением взглянул на вахмана и только сплюнул кровавую слюну…

Ночь. В бараке строительной бригады все спали. Однако Печерскому не спалось. Он снова и снова обдумывал сложившееся положение. Последний участок ограды, где оставалась надежда прорваться, немцы сегодня укрепили. Причем укрепили руками самих заключенных. Подкоп люди Лео уже пытались делать, но его обнаружили. Теперь, как видно, вахманы и капо получили от немцев указание следить за тем, не готовят ли узники новый подкоп. За несколько дней, проведенных в лагере, Александр успел заметить, что надзиратели то и дело проходят по мастерским и баракам, заглядывают во все углы, смотрят под нарами. Ищут… Значит, этот вариант тоже отпадает. Тогда что же, что же?

Он искал и не находил выхода. И от этого его память, растревоженная его рассказом Лео, услужливо вернула его на несколько месяцев назад, в Минск…

…Спустя несколько дней после того памятного разговора Блятман вызвал его и сказал:

– Через пару дней перейдешь ночевать в столярную мастерскую. Это для того, чтобы тебя не видел Городецкий. Кто-то донес ему на тебя, что ты ведешь агитацию против немцев. Насколько возможно, старайся не попадаться на глаза помощнику коменданта. Может, позже он о тебе забудет… Если кто-то спросит, почему ты ночуешь в столярке, скажешь, что это я тебя перевел. Да, и вот еще что. В работе тебе будет помогать Лейтман, польский коммунист. При Пилсудском он много лет отсидел в тюрьме. Он тоже ночует в мастерской. Когда ты понадобишься, я тебя разыщу.

Ночью Печерский снова и снова вспоминал этот разговор. Он был в восторге от того, как осторожно и в то же время смело и решительно Блятман ведет свою опасную работу.

Прошло несколько дней, но в столярную мастерскую Александра все не переводили. Он понимал, что у Блятмана есть важные причины, мешающие это сделать, и продолжал работать на даче эсэсовцев.

А работать приходилось в самых тяжелых условиях. Например, однажды весь день шел сильный дождь. Под дождем заключенные шли несколько километров до дачи, под дождем таскали тяжелые бревна и строили из них забор… Они промокли насквозь, однако немцы не давали даже минуты передышки. То и дело к заключенным подходил офицер, которого сопровождали две огромные овчарки. Казалось, немец только ждал повода, чтобы дать собакам команду и спустить их на заключенных. При виде этих собак Печерскому вспомнились предостережения старшего по бараку.

Через два дня Блятман перевел его в другую группу, которая работала в офицерском лазарете на улице Максима Горького. Здесь он и познакомился с Лейтманом. Тот подошел, представился и сказал:

– Давайте дружить! В столярке будем работать вместе. И питаться тоже вместе.

Пришлось Александру признаться, что в столярном деле он не разбирается. Лейтман махнул рукой:

– Это неважно, понемногу присмотритесь. А если войдет кто-то из немцев, начнете точить инструмент. Это вы умеете? Вот и прекрасно.

Они сразу подружились. Вслед за Лейтманом стали вспоминаться и другие друзья: Шубаев, Розенфельд, Эстрин… И вдруг из глубины памяти выплыли образы, которые он хотел забыть. Орлов, Каган… Люди, погибшие по его вине! Тот неудачный побег!

Эти образы были такие мучительные, что Александр застонал во сне, а затем из его горла вырвался крик. Проснулись его друзья – Цыбульский, Лейтман, Шубаев. Они трясли лейтенанта, пытались разбудить. Но он не просыпался и продолжал кричать. Он был во власти кошмара. Тогда Цыбульский своей огромной ладонью биндюжника закрыл лейтенанту рот и в то же время прошептал ему на ухо:

– Молчи, Саша! Молчи, а то услышит обер-ангел смерти Френцель!

Лейтман, следивший за этой сценой, заметил:

– Ну и лапа у тебя! Можешь и лошадь задушить…

– Я таки был когда-то возчиком, – отозвался Цыбульский. – И, кажется, единственным, кто обходился без кнута.

Под рукой биндюжника Печерский наконец перестал кричать и проснулся. Цыбульский тут же убрал руку, посмотрел на товарища с нежностью. Лейтман сочувственно спросил:

– Приснилось что-то? Опять Минск?

Лейтенант молчал. Желая как-то подбодрить, расшевелить его, Цыбульский сказал:

– Прошу, не тяни – только скажи, кто тебя напугал. И увидишь, как я их задушу.

А Лейтман заверил:

– Саша, если скажешь идти на мины – все пойдут на мины. Только скажи! Мы никуда без тебя. Скажи что-нибудь, не молчи! Ты что, руки опустил? Сдался? Не верю!

Однако Печерский так ничего и не сказал друзьям и снова закрыл глаза.

– Не хочет командир с нами разговаривать, – вздохнув, сказал Лейтман.

А Цыбульский с досадой выразился так:

– Взял бы и правда кого-нибудь придушил! Только кого?

И они оба снова заснули.

А Печерский не спал. Просто он не любил пустых разговоров и таких же пустых обещаний. По характеру он был молчалив, а война только усилила эту черту. Но если бы он захотел ответить друзьям, он бы сказал, что он, конечно же, не сдался и не сложил руки. С того самого момента, как их погнали минировать последний оставшийся свободным участок за хозблоком, с момента, когда сорвался подготовленный им план побега, он думал над новым планом. Один за другим перед его мысленным взором проходили все способы, которыми до них пользовались заключенные. Подкоп – пустой железнодорожный состав – какой-то не заметный с вышек участок ограды – выход в лес на заготовку дров… Что еще? Он просматривал эти способы один за другим – и отвергал.