Собибор. Восстание в лагере смерти - Иван Беркутов

Подготовка подкопа займет слишком много времени. И потом, сколько людей смогут уйти через земляной лаз? Ведь по нему можно идти только по одному. Кроме того, сооружение подкопа очень трудно скрыть. Куда девать землю? Как добиться того, чтобы никто не услышал, как они копают? Одна проблема за другой. Но самая большая проблема – время. Печерский ясно сознавал, что времени им отпущено совсем немного. Ведь Собибор не обычный лагерь военнопленных; это лагерь уничтожения. Вся эта рабочая зона, Первый лагерь, которым заведует обершарфюрер Френцель – просто придаток к Третьей зоне, в которой происходит уничтожение вновь прибывших. И все они здесь временные – и сапожники, и столяры, и ювелиры. Сколько им отпущено? Этого даже Френцель не знает – только комендант всего Собибора.

Может, завтра они проснутся – а их барак уже окружен капо и эсэсовцами, и их всех поведут расстреливать.

Нет, думать так не хотелось. Печерский надеялся, что будут какие-то приметы, по которым можно будет догадаться, что нацисты задумали уничтожить всех постоянных обитателей лагеря и заменить их на других. Пока что он не видел таких примет. Сколько-то времени у них, наверно, было. Может, неделя, может, месяц. Но вряд ли больше.

Но тогда, может, бежать в пустом составе, который погонят назад, в Хелм? Или нет – не в пустом, а в составе с вещами. С теми самыми вещами, что сортируют заключенные. Спрятаться в грудах одежды…

Нет, это тоже не получится. Он уже наблюдал, как здесь готовят состав к отправке. Всю одежду тщательно проверяют. И в самом конце, уже перед отправкой, эсэсовцы еще раз проходят по вагонам, ведя на поводках собак. Собаки обязательно учуют людей, как бы они ни спрятались. И тогда – верная смерть.

Что еще? Какой-то участок ограды, который плохо видно с вышек? Да, есть такой участок, и там даже не было мин. Если бы они решились на побег прошлой ночью – ушли бы. Но теперь там все заминировано, ограда укреплена. Нет, там не пройдешь.

Что же делать? Ведь не будут они сидеть, как бараны, покорно ожидая своей участи? «Нет, не будем, – ответил он сам себе. – Товарищи мне не простят, если я не придумаю способа бегства. Да я сам себе не прощу. Способ должен быть, должен! Думай, Саша, ищи…» И с этой мыслью он наконец заснул…

Следующий день в смысле подготовки побега прошел впустую – Александр так ничего и не придумал. А вечером они с Люкой встретились на досках, за бараками, там же, где и в первый раз.

Присев на доски, девушка расправила платье, заглянула Александру в глаза, спросила:

– А где твой друг? Почему не с нами?

Отвечать правду, отвечать серьезно – значило рассказать девушке о плане побега, о том, что этот план рухнул; надо рассказать о своих сомнениях, мучительных размышлениях. Это было невозможно. Кто такая эта Люка? Чужой человек. В сущности, он ее совсем не знал. Так, приятная девушка, которую привел Лео. Поэтому он сказал самую обычную вещь:

– Тут третий лишний.

Разговор у них шел по-немецки – ведь Люка не знала русского, а он не понимал идиш. Взаимное недоверие, общая подозрительность, свойственная всем людям в лагере, разделяли их. И язык оккупантов, язык врага, на котором они говорили, был не слишком надежным мостом через эту пропасть недоверия. Но другого моста у них не было. И Люка стала пользоваться этим. Выслушав Александра, она покачала головой, сказала:

– С каких это пор? Тебе больше нечего ему сказать?

Удивительная вещь! Ничего не зная о их с Лео отношениях, она сразу нащупала суть дела. Она была права. И Печерский не стал врать.

– Да, нечего, – ответил.

– И уже нет общих дел?

А вот это был уже совсем опасный вопрос. Лишний вопрос. Что можно было на него ответить? Ничего нельзя. И Печерский промолчал. Подумал: «Если она снова станет спрашивать про наши отношения с Лео, про то, какое у нас с ним дело, – надо будет закруглить разговор и уйти. И никогда больше с ней не встречаться. Потому что такие вопросы настойчиво может задавать только провокатор».

Однако Люка не стала спрашивать об их отношениях с Лео, о самом Лео. Она вообще больше ничего не спросила. Увидев, что Александр не собирается отвечать, она вздохнула, сказала:

– Не знаю, что у тебя в голове, но ты стал другой. Это плохо.

И это опять было правдой! Она вновь угадала! Да, за последние два дня, после минирования участка за хозблоком, он стал другой. Он больше не знал, что делать, он не готовился к побегу, он не руководил людьми. Из него словно вынули стержень. И, конечно, это было плохо. Куда уж хуже!

Он снова промолчал. Но теперь в его молчании уже не было подозрительности. Он ждал, что будет. И дождался: Люка повернулась к нему и стала нежно гладить его лицо. Это было так неожиданно! Так приятно! Он сам не заметил, как взял ее руку, прижал ее к губам… И тут вдруг тот нарыв, что копился в его душе, вдруг прорвался, и он заговорил – заговорил по-русски, не надеясь, что она поймет, но стремясь выговориться хоть кому-то:

– Они ждут от меня чудес! Лео называет меня новым Моисеем, который выведет их из рабства. Но я не Моисей! И я не верю в Бога и не умею творить чудеса. Тогда, в Минске, я рискнул, пошел напролом, понадеялся на счастливый случай. В результате погибли люди. Я больше не могу этого допустить. Я больше не буду рисковать. Но ведь что-то нужно делать! Что? Что?

Люка молча слушала звуки чужой, непонятной речи, в которой даже знакомое ей имя «Моисей» звучало не так, как она привыкла. И вдруг рассмеялась. А затем прильнула к нему и поцеловала. Отодвинулась на миг, пытливо взглянула в глаза: так хорошо? так надо? – и снова прильнула к нему в долгом поцелуе. Потом вдруг отодвинулась, села рядом, как будто ничего и не было. Было заметно, что она смущена. Заговорила, волнуясь:

– Ты, наверно, заметил, что я целуюсь с открытыми глазами? Заметил, просто не спрашиваешь, почему. Да, я не могу закрыть глаза, и это ужасно. Не могу закрыть, и все! Как закрою – передо мной сразу толпы голых людей, идущих в печь. А я стою рядом, у забора, со своими кроликами, и не могу крикнуть им: «Стойте!» Не могу, боюсь. Потому что знаю – после этого меня убьют. Я ведь откармливаю кроликов для немцев, поэтому еще живу. Саша, я не могу закрыть глаза – как я буду целоваться? И ведь это на всю жизнь, это теперь всю жизнь со мной будет, понимаешь?!

Она не могла больше говорить, она плакала. И тут внезапно за бараки зашла стая гусей. Они искали что-то на земле, размахивали крыльями… И гоготали, гоготали, перекрывая все звуки. Они делали ту работу, для которой немцы их держали в лагере. Все живые существа здесь делали свою работу, продляя свое существование. И только немцы, «раса господ», не должны были оправдывать свое существование. Это они решали, кому здесь жить, а кому уже пора умирать.

В груди у Печерского горячим комом стала набухать давняя ненависть. И одновременно с ней вдруг появилась мысль – новый план побега. Простой и необыкновенно дерзкий. Дерзкий, несбыточный – но единственно возможный.

Печерский еще гладил руку девушки, но уже не смотрел на нее. Он думал. Тут все надо было хорошенько продумать, прежде чем предложить этот план товарищам. Ничего, он продумает. Во всяком случае, ему больше не нужно сторониться своих друзей, сторониться Лео. Ему есть, что им сказать…