Ломоносов - Иона Ризнич

– ямбу, анапесту, хорею, дактилю, привел примеры их применения. Полемизируя с Тредиаковским, он привел примеры мужских и женских рифм [36], причем призывал их чередовать, сочетать, в доказательство используя свои же удачные строки:                   На восходе солнце как зардится,                   Вылетает вспыльчиво хищный всток [37].                   Глаза кровавы, сам вертится;                   Удара не сносит север в бок…

«Никогда бы мужеская рифма перед женскою не показалася, как дряхлый, черный и девяносто лет старый арап перед наипокланяемою, наинежною и самым цветом младости сияющею европейскою красавицею», – писал Ломоносов, намекая на фразу Тредиаковского, который категорически высказывался против смешения этих рифм, говоря: «Таковое сочетание мужских и женских стихов так бы у нас мерзкое и гнусное было, как бы оное, когда бы кто наипоклоняемую, наинежную и самым цветом младости своея сияющую эвропскую красавицу выдал за дряхлого, черного и девяносто лет имеющего арапа». Это был опасный и неосторожный выпад: ведь Тредиаковский в то время считался признанным знатоком поэзии и был в фаворе у самого Бирона.

Ссора с Генкелем

Берграт Генкель считался крупной величиной в научном мире, хотя взгляды его безнадежно устарели. «Он презирает всякую разумную философию, – писал Ломоносов, – и когда я однажды по его приказанию стал излагать перед ним химические феномены, то он тотчас же повелел мне замолчать (ибо сие было изложено не по правилам его перипатетической концепции, а согласно правилам механики и гидростатики), и он по своей всегдашней заносчивости подверг насмешке и глуму (мое изложение) как вздорное умствование [38]».

Надо заметить, что физика и химия в начале XVIII столетия еще только формировались как науки. Было много такого, что впоследствии было решительно отвергнуто. Например, учение о флогистоне. Так называли таинственное вещество, жидкость-флюид, якобы содержавшееся в каждом теле и улетучивавшееся во время горения вместе с пламенем. Помните, Ломоносов высказывал мнение, что огонь – это жидкость? Да, именно так и думали, что пламя – это истечение жидкости – флогистона. Именно этому Генкель и учил Ломоносова, а когда молодой человек принимался задавать вопросы, на которые устаревшая теория ответить не могла, – старый ученый сердился. Не нравилось Генкелю и то, что Ломоносов не принимал на веру его сентенции, а проверял их в лаборатории, ставя опыты.

Ломоносов дал ему и другую не слишком уважительную характеристику: «…Горный советник Генкель, чье хвастовство и высокое умничанье известно всему ученому миру… похитил у меня время почти одной только пустой болтовней». Однако, забегая вперед, надо отметить, что когда пришло время Ломоносову организовывать свою химическую лабораторию, сделал он это по образцу той, что видел во Фрейберге.

Генкель тоже невзлюбил строптивого и несдержанного Ломоносова. Он мнил себя высокоообразованным европейцем, а свою родную Саксонию считал образцово устроенной. Он считал, что русский варвар не имеет права на критику и обязан всем окружающим восхищаться. Конечно, его раздражали критические высказывания Михайло о нещадной эксплуатации рабочих на рудниках, о детях, которые дышат серной и рудной пылью, губя свои легкие. Кабинетный ученый Генкель вообще не понимал, зачем этот русский ездит по рудникам, спускается в шахты и стремиться рассмотреть неприглядную изнанку научной жизни.

В письмах Корфу он постоянно ругал его. Если ориентироваться на описания Генкеля, то может сложиться совершенно чудовищный образ будущего ученого. Генкель писал про Ломоносова: мол, он – «человек не очень доброго нрава и предан пьянству»; «произносил против меня разные неприличные слова». Что «он в страшно пьяном виде шатался по улицам и, проходя мимо моего семейства, был очень дерзок и невежлив»; а вдобавок «ужасно буянил в своей квартире, колотил людей, участвовал в разных драках в винном погребке». Генкель жаловался, что «Ломоносов со злости изрубил и изорвал на мелкие кусочки» изданные им книги. Забыв упомянуть, что книги эти принадлежали самому Ломоносову и что причиной столь дерзкой выходки стало неприятие Ломоносовым устаревших теорий Генкеля.

Якобы даже на улицах русский студент преследовал берграта «с коварной целью напасть… и нанести… побои», да еще при этом клялся, что будет мстить немецкому ученому «при всяком удобном случае». Генкель специально подчеркивал, что поступки молодого человека «происходят не от слабости характера, а от умышленной злости». Вишенкой на торте служат обвинения в том, что Ломоносов «поддерживал подозрительную переписку с какой-то марбургской девушкой» – то есть с собственной женой, пусть даже еще и не венчанной. Однако даже злобный Генкель вынужден был признавать, что занятия русских студентов металлургией идут успешно и знания Ломоносова на должной высоте.

Не ограничиваясь жалобами, Генкель принялся мелочно мстить. Так он приказал Ломоносову растирать, то есть измельчать, ядовитые вещества. Некоторое время Михайло работал, потом у него запершило в горле, он раскашлялся и покинул лабораторию. Это показалось Генкелю оскорбительным, и он вовсе запретил русскому студенту посещать занятия. Сохранилось письмо, написанное Ломоносовым Генкелю на латыни в конце 1739 года, в котором он пытается объясниться и наладить отношения:

«Мужа знаменитейшего и ученейшего, горного советника Генкеля Михайло Ломоносов приветствует.

Ваши лета, Ваше имя и заслуги побуждают меня изъяснить, что произнесенное мною в огорчении, возбужденном бранью и угрозою отдать меня в солдаты, было свидетельством не злобного умысла, а уязвленной невинности. Ведь даже знаменитый Вольф, выше обыкновенных смертных поставленный, не почитал меня столь бесполезным человеком, который лишь на трение ядов был бы пригоден. Да и те, чрез предстательство коих я покровительство Всемилостивейшей Государыни Императрицы Нашей имею, не суть люди нерассудительные и неразумные. Мне совершенно известна воля Ее Величества, и я, в чем на Вас самих ссылаюсь, мне предписанное соблюдаю строжайше. Но то, что Вами сказано было в присутствии сиятельнейшего графа [39]и прочих моих товарищей, терпеливо сносить никто мне не приказал. Понеже Вы мне косвенными словами намекнули, чтобы я Вашу химическую лабораторию оставил, того ради я два дня и не ходил к Вам. Повинуясь, однако, воле Всемилостивейшей Монархини, я должен при занятиях присутствовать; почему желал бы знать, навсегда ли Вы мне в сообществе своем и люблении отказываете и пребывает ли все еще в сердце Вашем гнев, не важною причиною возбужденный. Что ж до меня надлежит, то я готов предать все забвению, повинуясь естественной моей склонности. Вот чувства мои, которые чистосердечно пред Вами обнажаю. Помня Вашу прежнюю ко мне благосклонность, желаю, чтобы случившееся как бы никогда не было или вовсе не вспоминалось, ибо я уверен, что Вы в учениках своих скорее друзей, нежели врагов видеть желаете. Итак, ежели Ваше желание таково, то прошу Вас меня о том известить.

Писал сегодня». [40]

Стипендия

Но отношения так и не наладились. А причиной тому были деньги. «Сколько совершенно незаслуженных оскорблений человек этот нанес мне…, особенно своими предосудительными для меня рассказами в городе о том, что я только хочу разбогатеть на русские деньги», – сетовал берграт. А между тем точно