Император Август и его время - Игорь Князький

Помимо официальных магистратур, самый набор каковых обеспечивал ему безграничное единовластие, у Цезаря ещё были и дополнительные права, таковое гарантирующие. Он получил личное имя imperator и оставался верховным главнокомандующим всеми римскими войсками. Также он распоряжался финансами Республики, назначением наместников в провинции и должностных лиц в самом Риме[160].

Всё это вкупе обеспечивало Цезарю полновластие в Римской республике.

Но полновластие политическое ещё не есть монархия. Это диктатура или же тирания – в зависимости от личных качеств правителя, но это не царская власть. Таковая непременно нуждается в той или иной степени сакрализации и должна, как правило, быть наследственной принадлежностью одного рода. Надо сказать, что процесс сакрализации власти Гая Юлия Цезаря шёл, причём темпы его, очевидно, были высоки: «Мало того, что он принимал почести сверх всякой меры: бессменное консульство, пожизненную диктатуру, попечение о нравах, затем имя императора, прозвание отца Отечества, статую среди царских статуй, возвышенное место в театре, – он даже допустил в свою честь постановления, превосходящие человеческий предел: золотое кресло в сенате и суде, священную колесницу и носилки при цирковых процессиях, храмы, жертвенники рядом с богами, место за угощением для богов, жреца, новых луперков, название месяца по его имени; и все эти почести он получал и раздавал по собственному произволу»[161].

На публичных торжествах Цезарь стал появляться в одежде древних альбанских царей, что должно было подчёркивать связь времён: первым царём в Альба Лонге был Асканий Юл, предок рода Юлиев. Царственная преемственность здесь угадывалась немедленно. Более того, имя Цезаря было включено в молебствие, которое совершалось в храмах, – это уже чисто монархическое явление. Цезарю также было предоставлено право устроить в своём доме fastigium – остроконечный верх, что в Риме до этого допускалось только на храмах, но никак не на частных постройках[162].

Столь немалые числом, да и важные, по сути, элементы сакрализации власти Гая Юлия Цезаря носили уже откровенно монархический характер. Если изобилие магистратур, пусть оно и было слишком уж непривычно для римлян (даже Сулла столько не имел), но всё же оставалось сочетанием исконных, традиционных римских магистратур, потому не выглядело покушением на царскую власть, то статуи рядом с царями и в храме Квирина, да ёще с надписью, и иные перечисленные сакральные нововведения не могли у кого-то оставить сомнения в том, что всё идёт к утверждению в Риме чистой монархии – царской власти. Не забудем, что сам Цезарь никогда не забывал о своих царственных предках. Будучи в самом начале своей политической карьеры скромным квестором, он на похоронах своей тетушки Юлии так говорил о предках её и своего отца: «Род моей тетки Юлии восходит по матери к царям, по отцу же к бессмертным богиням: ибо от Анка Марция происходят Марции-цари, имя которых носила ее мать, а от богини Венеры – род Юлиев, к которому принадлежит и наша семья. Вот почему наш род облечён неприкосновенностью, как цари, которые могуществом превыше всех людей, и благоговением, как боги, которым подвластны и самые цари»[163].

Должно ли удивляться, что, будучи уже единовластным повелителем Рима, он воспринимал самого себя как подлинного царя, который лишь из-за косности сознания многих римлян не может так себя называть? Да, он был пожизненным диктатором, консулом мог быть столько, сколько ему заблагорассудится, но обе эти должности не были ему симпатичны. Подобным диктатором был и ненавистный ему Луций Корнелий Сулла, «консулом без коллеги» побывал Помпей Великий… у самого Цезаря и ныне были коллеги-консулы, декоративные коллеги, но без них никуда… Да, он получил важнейшие трибунские полномочия, но сами плебейские трибуны оставались и вели себя порою просто дерзко. Один из них – некто Понтий Аквила не изволил встать, когда Цезарь во время триумфа проезжал на колеснице мимо трибунских мест. Обычно очень выдержанный Цезарь здесь вспылил и негодующе воскликнул: «Не вернуть ли тебе и республику, Аквила, народный трибун?» И ещё много дней, давая кому-нибудь какое-нибудь обещание, он непременно оговаривал: «если Понтию Аквиле это будет угодно»[164]. Ещё более разозлили Цезаря два других плебейских трибуна – Эпидий Марулл и Цезетий Флав. Когда некто в момент бурных народных рукоплесканий диктатору возложил на его статую лавровый венок, перевитый белой перевязью, что было знаком царской власти, то они сорвали перевязь, а самого энтузиаста царственности Цезаря велели отправить в тюрьму. Крайне раздражённый Цезарь не только сделал трибунам жёсткий выговор, но и лишил их должностей, в очередной раз показав всем необъятность своей власти и презрение к римским традициям и законам. «Но с этих пор он уже не мог стряхнуть с себя позор стремления к царскому званию»[165]. Потому едва ли можно согласиться с мнением, что авторитарная власть Цезаря была всего лишь «механизмом выхода из кризиса, защиты империи и средством реформ»[166]. Указанные здесь цели Цезарь, разумеется, прекрасно осознавал и делал всё для их воплощения в жизнь, но желание стать именно царём, а не каким-то подобием Суллы или Помпея, этому вовсе не мешало. Тем более и происхождение его само по себе как бы сулило ему царственную диадему. Потому-то и сугубо римскую, а не как некое подражание эллинистическим восточным царям[167]. Беда, однако, была в том, что косность римского сознания более чем за четыре с половиной века крайнего неприятия царской власти и чьего-либо стремления к ней была настолько сильна, что преодолеть её не было никакой возможности. Отсюда неизбежное рождение заговора против Цезаря как убийцы республики и тирана, рвущегося к царскому венцу. И здесь уместно вспомнить замечательно верные и точные слова Плутарха: «Удивительное дело! Те, кто по сути вещей уже находился под царской властью, страшились царского титула, точно в нём одном была потеря свободы!»[168]

Увы, и сам Цезарь невольно способствовал возникновению заговора. Прежде всего, особенностями своей выдающейся, без преувеличения просто гениальной личности. Такие люди у окружающих всегда вызывают не столько восхищение, сколько зависть, порой и лютую. Цезарь в качестве единовластного правителя решительно не походил на Мария, незадолго до смерти сумевшего захватить власть в Риме и в седьмой раз стать консулом, ни на его врага Суллу, обретшего безграничную диктаторскую власть. И тот, и другой безжалостно уничтожали своих противников или же тех, кто таковыми им казался. Великодушие же Цезаря не знало границ. Но вызывало оно у множества римлян, прежде всего из числа тех, кто принадлежал к элите Республики, «не восхищение, а зависть, не благодарность, а чувство унижения и ненависть»[169]. И речь здесь не только о давних политических противниках Цезаря. Ведь многие из его сторонников сражались в его войсках против Помпея и помпеянцев вовсе не для того, чтобы завоевать для своего полководца единоличную власть. «Эти люди и создали заговор против Цезаря»[170].