Эшафот забвения - Виктория Платова

После тяжелых синтетических наркотиков Вован исчезал нанесколько дней, отлеживался у себя в берлоге на “Кантемировской”, и тогда заним отправляли кого-нибудь из съемочной группы: не помер бы старичок. Несколькораз к Трапезникову ездили мы с дядей Федором: меня поразил дом Вована, похожийна православный храм, мечеть и буддистский дацан одновременно. Предметыразличных культов мирно уживались друг с другом: никаких “джихадов”, никакихкрестовых походов во имя веры. И над всем этим гигантским алтарем витал веселыйдух пуэрто-риканского борделя. Каждому из гостей Трапезников предлагалкальянчик с опиумом. Как правило, никто не отказывался…

Главный оператор Серега Волошко был обычной рабочей лошадкой(“запаршивевшим мерином с уклоном в сюрреализм”, как он сам называл себя) иобладал типичными операторскими пороками: неумеренной страстью к выпивке ибеспорядочным половым связям. Серега мог синтезировать спирт из чего угодно,включая совершенно безобидный напиток “Байкал”. Казалось, любая жидкость, накоторой останавливался его пристальный операторский взгляд, моментальнообретала сорокаградусную крепость. Его несколько раз на спор закрывали вабсолютно пустой монтажной, и там в течение каких-нибудь сорока минут он умудрялсяв стельку напиться: причем никаких следов водки обнаружить не удавалось ни до,ни после эксперимента. При всем этом он оставался классным оператором илюбимцем всех без исключения проявщиц из цеха обработки пленки.

Братны привел в команду и своего композитора, обрусевшегоболгарина Богомила Стоянова. Стоянов делал с Братны первую картину иавтоматически перекочевал во вторую. Кассеты с его музыкой ходили по рукам, этабыла дьявольская смесь духовных песнопений южных славян и панк-рока. Да и самБогомил очень сильно смахивал то ли на отяжелевшего престарелого панка, то лина бездомного бродягу из Южного Бронкса.

В пантеоне творческих божков была только одна женщина –художница по костюмам Леночка Ганькевич. Совсем недавно она была преуспевающиммодельером, успела поучаствовать в нескольких неделях высокой моды и дажеорганизовать свой собственный, весьма престижный Дом моделей. Молодой русскойэкстремистке с восхитительно авангардными идеями предложил сотрудничество самЛагерфельд. Но Леночка наплевала на свою карьеру, как только столкнулась сбезумцем Анджеем Братны. Об их встрече в группе ходили легенды. Братны вместе содуревшим от опиума Вованом Трапезниковым как-то посетил один из ее летнихпоказов. Проковырявшись в носу целый вечер и во всеуслышание обхамив парумоделей, он удалился из зала. В узком коридорчике, примыкающем к подиуму, Вовани Братны зажали одну из манекенщиц. И пока Трапезников держал несчастнуюдевушку за руки, Братны шариковой ручкой написал на ее обнаженной спинепослание модельеру. Это было стандартное предложение “НАЩЕТ КИНОШКИ”, с тем женеотразимым обилием грамматических ошибок. Братны предлагал Леночке Ганькевичнаплевать на “гнилой модельный бизнес, отрыжку капитализма” и приложить ухо квечности. В качестве вечности выступал сам “ВИЛИКИЙ РЕЖИСЕР”. Заключительнымаккордом явилась сакраментальная фраза: “ЗАКАЖИТЕ МНЕ ТОЖЕ ЧТО И СИБЕ”. Самымудивительным было то, что самоуверенная, избалованная вниманием модельершаклюнула на этот дешевый трюк. После показа они поужинали в “Метрополе” (за счетЛеночки, разумеется), а на следующий день она уже числилась скромным художникомпо костюмам фильма “Забыть Монтсеррат” – чертов Братны остался верен себе, онкадрил людей с третьей космической скоростью.

На скорую руку подписывая соглашение с художницей, Братныдаже не подозревал, что приведет на съемочную площадку не очередного фанатикаего идей, а безумно влюбленную женщину. Леночка влюбилась в Братны со всемотчаянием внезапно вспыхнувшей страсти – это было видно невооруженным глазом.Ей сочувствовали все, даже Муза, питавшая к Анджею сходные чувства. Циничнаягашишница Светик, сидевшая в административной группе, вообще считала Леночкуидиоткой, которая похерила карьеру ради заведомо проигрышного варианта. ЛюбитьБратны, а тем более добиваться от него взаимности было занятиембесперспективным: никаких романов, никаких связей, полная стерильностьотношений, как раз в духе Иисуса Христа. Нет, у Леночки не было конкуренток,как не было конкуренток ни у одной женщины. Братны был со всеми и ни с кемодновременно. Он любил всех и никого: окружающий мир он воспринимал какподсобный материал, не более. Его личная жизнь безумно интересовала меня именнопотому, что никакой личной жизни у него не было. Ни жены, ни любовницы, нисобаки, ни хорька; никаких привязанностей в еде, выпивке и сигаретах, никакихлюбимых изречений на все случаи жизни, никаких милых слабостей. Отсутствиеслабостей особенно настораживало: пройдя суровую школу ловца душ Лапицкого, яхорошо усвоила, что человека без слабостей не бывает.

Лишенное эмоций лицо Братны не обманывало – он был напрочьлишен каких-либо страстей. Даже не верилось, что он снимает такие сильные,такие глубокие картины (мне удалось посмотреть его первый фильм, и он раздавилменя своей мощью: ничего подобного я не видела никогда, хотя еще во ВГИКеисправно пересмотрела всю киноклассику). Он сам выступал продюсером своихфильмов, потому что сам добывал деньги для них, – казалось, он без усилийдостанет любую сумму. Он мог залезть в карман присмиревшему спонсору и вытащитьу него бумажник – и все сходило ему с рук. Он мог выманить у доверчивой старухинастоящее жемчужное ожерелье, чтобы тотчас же отдать его замотанной монтажницеили подвернувшемуся под руку осветителю – очередной широкий жест, “считайте,что это мой подарок ко дню ракетных войск и артиллерии”…

Братны был похож на всех своих полубезумных персонажейсразу. На разведчика, не запасшегося легендой; на человека либо никогда несуществовавшего, либо бывшего всегда, с начала времен (я почему-то склонялась кпоследнему варианту). Никто в группе даже не знал, где он живет, за исключениемразве что его директора, Андрея Юрьевича Кравчука.

Кравчук резко контрастировал со всей полубогемной киношнойтусовкой Братны: никаких свитеров, никаких джинсов, никаких слюнявыхпоцелуйчиков, никакого портвейна после смены. Очень дорогой, отлично пошитыйкостюм, лобастая голова волкодава, обстоятельная короткая стрижка работникаспецслужб, цепкие, глубоко посаженные глаза. Сугубо штатский прикид не могскрыть его прошлого: до начала девяностых Кравчук работал в одном из головныхподразделений КГБ. Затем началась реорганизация органов, и Кравчук уволился взапас. Склонный к преувеличениям дядя Федор шепнул мне, что он ушел в отставкув чине генерал-майора, но Кравчук тянул только на подполковника, не больше. Ноэто не помешало ему, используя старые, еще кагэбэшные связи, заняться бизнесом,иногда не совсем легальным. Он долго сидел на цветных металлах, очень хорошо наэтом поднялся и успел вовремя соскочить с темы. Последние годы он отошел отвсех дел и тихо заправлял сетью небольших кафе. Самым известным кравчуковскимзаведением был “Попугай Флобер”, уютное гнездышко недалеко от Мосфильмовскойулицы.

Как Кравчук прибился к Братны и стал директором егосъемочной группы, не знал никто. Скорее всего Братны забрел в “Попугай Флобер”,харкнул в остывшее чахохбили (Кравчук, хохол по национальности, был родомоткуда-то с Кавказа и души не чаял в тамошней кухне), переколотил посуду,потребовал жалобную книгу и записал там свою обычную тираду “НАЩЕТ КИНОШКИ”…