Мой век - Геда Зиманенко

…Я всегда знала, когда Марк рядом. Бывало, еду в трамвае, сердце закололо — я головой кручу, а Марка нет. Вечером спрашиваю: «А ты где сегодня был?» Он говорит: «В городе, на такой-то улице». Я говорю: «А когда ты там был?» И оказывалось, что был он ровно в тот момент, когда я проезжала и у меня сердце кололо. И так всю жизнь. Если у метро встречу назначали, я всегда за минуту знала, что сейчас он выйдет, — чувствовала его, а потом сразу видела издалека…

В те времена телефоны были только у директоров предприятий и у заслуженных людей, личные разговоры не допускались. А тут через день после получения письма меня зовут к начальнику: «Вас к телефону». Звонит Марк: «Гедочка, я устроился на работу и получил комнату, не сердись, что меня не было несколько дней, я комнату в порядок приводил, будет тебе сюрприз». Я положила трубку, хотела поблагодарить нашего милого начальника, но он опередил меня — сказал: «Вижу, я не зря позвал вас к телефону».

Вечером, когда я уже была дома у Наташи и Леши, пришел Марк. Как же он удивился Семе! Прочитал письмо от родителей. Посидели, поужинали. Марк говорит: «Спасибо вам! У нас теперь своя комната есть, мы пойдем». — «Куда вы уходите в ночь?» — «Нет, мы пойдем». И мы втроем — я, Марк и Сема — ушли.

Ночь, я несу корзиночку — немного вещей, еще из Ленинграда. Марк и Сема говорят о своем на еврейском — я им не мешаю. А вот и наш дом, наша комната. Поздно, а спать не хотим, шутим, Марк рассказывает, сколько трудов ему стоило найти работу с комнатой. Начался новый этап нашей жизни.

Начало совместной жизни. Первые трудности

Комната, которую нашел Марк, располагалась в Барабанном переулке. Маленькая, шесть метров, в полуподвале — окошко на треть в земле. Там были стол и кровать, но такие грязные, что Марк их выбросил — гадость. Стены и пол мы отскребали щеткой. Марку на фабрике дали доски и гвозди, и он сбил топчан и стол. Я принесла с собой корзинку, еще из Ленинграда, — в ней были простыни, подушка и байковое одеяло. Топчан застелили байковым одеялом. Мы легли на топчан, а Сему положили на полу. Так началась наша семейная жизнь.

…Я навещала наш дом в Барабанном переулке и в 70-е, и в 80-е годы — еще много лет после того, как мы оттуда съехали. Дом переделали в общежитие: грязные подъезды, темные окна… Можно было подойти и с улицы заглянуть в полуподвальное окошко, где мы начали жить с Марком. В 90-е годы дом остался пустой. Пару лет назад мой внук Марик, который записывает эти воспоминания, начал работать на Электрозаводской, и я попросила его сходить посмотреть на наш дом. Марик нашел дом и рассказал, что он стоит в запустении. Недавно Марик еще раз ходил в Барабанный переулок — а дома уже нет, на его месте зеленеет свежий газон…

Папе я до этого момента про Марка не говорила — что говорить, пока все вилами по воде писано. А тут все стало ясно, я пошла к папе и сказала: «Буду жить с Марком Розиным, он — хороший парень». Папа встретился с Марком, и тот ему понравился. «Серьезный парень», — сказал папа и подарил нам швейную машинку «Зингер» — ту самую, которую они купили с мамой в рассрочку еще в Витебске и за которую из-за революции так и не выплатили кредит.

А вскоре начались испытания. К нам домой стала приходить сестричка-коммунарка. Я работала далеко от дома и там же обедала, а Марк работал в соседнем доме и днем забегал пообедать домой. Вечером приду — и сестричку застану. А я ничего не подозревала. А иногда прихожу домой, Марк ничего не говорит — а потом вдруг оказывается, что она и сегодня была, а Марк забыл сказать. Я мучаюсь, молчу. Прошло несколько месяцев — и Марк рассказывает: «Сегодня опять сестричка приходила и говорит мне: „Что ты живешь в этой конуре? Переезжай ко мне“. А я ей сказал: „Иди домой и больше сюда не приходи“». В каких-то вопросах он очень мягкий был, а где-то — жесткий, принципиальный.

И еще было. Когда я заболела в первый раз, пришла врач. Осмотрев меня, она вышла из комнаты и позвала с собой Марка. Я думала, она хочет что-то по поводу моей болезни ему сказать. Смотрю, Марк возвращается красный: доктор отчитала его за обстановку и за топчан — что на досках спим. Через несколько дней прихожу с работы, а у стенки стоит железная кровать и спинка с шишечками. «Вот, Гедочка, я кровать купил, как врач сказала». А у меня бзик был (нас же комсомольцами воспитывали) — и я стала Марку выговаривать: «Что за безобразие! Мещанство какое! Только буржуи на кроватях с шишечками спят!» Разошлась, почти на крик перешла. Марк выслушал меня и говорит: «Если ты еще раз накричишь на меня, я уйду и больше не вернусь». Больше я на него голос не поднимала… А потом война началась, все забылось…

Выходной был один — воскресенье. Можно поспать подольше. Встаем вразвалочку, завтракаем. Идем в баню — благо, она близко. После бани надо постираться, а вечером можно сходить куда-нибудь. В библиотеку ходили. Могли просто посидеть, поговорить по-человечески. Меня интересовало, как у него на работе, а он про меня расспрашивал.

В 32-м году Марк поступил учиться в университет Свердлова, без отрыва от производства. На воскресенье оставались конспекты. Он все воскресенье учился, а потом шли гулять в парк, на воздух. В кино ходили. Читали, иногда запоями, если что интересное. Марк говорил: «Хватит, Гедочка, сделай передышку, а то и ешь с книжкой».

Учусь чертить

Я тоже решила пойти учиться.

…Учиться мне никогда хорошо не удавалось. В Симферополе в гимназии меня травили, как могли — Нонна и Мартин, крещеные близнецы. Таких злых ребят я больше никогда не видела. Когда тетка забрала меня в Омск, у меня началась «пляска Витта» — тик; директор посмотрел и сказал: «Девочка для школы неподходящая». Может, у меня и были какие-то способности, но тетка постаралась их отбить. Ее мечты, что я буду вундеркиндом и мною можно будет хвастаться, не оправдались — и она стала без конца говорить, что я делаю одни глупости. Мне нравились хор и рисование — она высмеивала мой голос и рисунки. Я стала замкнутым ребенком. Тетка хотела, чтобы я училась музыке, наняла преподавателя. Преподаватель позанимался со мной, и тетка повела меня сдавать экзамены в музыкальную школу. Я сыграла пьесу и сделала несколько ошибок — меня в школу не взяли. Тетка тут же учительнице отказала — и на этом все ее благие намерения кончились. Такая у меня была учеба…

Экзамены я никогда сдавать не умела. Литературу знала нормально, а грамматику не понимала абсолютно. Отвечала всегда в трансе. Но я знала, что высшее образование необходимо, преодолела себя и пошла поступать в архитектурный. Самым трудным был последний экзамен — сочинение. Я сама не поняла, как смогла написать, — получила четверку и поступила.

Началась учеба по вечерам. Самыми трудными для меня были уроки рисования. Мы с натуры голых мужиков рисовали. А у меня комплекс — я не могла, мучилась, отводила глаза…

Вскоре меня стали мучить изжоги — сижу на лекциях скрючившись. Педагог вызывает к доске — а я встать не могу. Образ жизни такой: поработала, перекусила — и на учебу. Я люблю остренькое: возьму черный хлеб, соленый огурец и иду на занятия, жую. Прихожу поздно — и спать ложусь. Желудок все больше и больше болел — это уже были приступы язвы, а я не знала. Заметила в какой-то момент, что когда поем, то легче становится. Вот и бегала в институтский буфет. А там пирожки, жаренные в масле. Сосиски еще были, но для меня дороговато. Пожую пирожки, чуть легче станет — и опять на лекцию. И так день ото дня. А потом как-то совсем припекло, рвота началась, Марк скорую вызвал, и меня отвезли в Склифосовского. Старенький врач, профессор, сказал: «Застарелая язва. Вы давно болеете?» А я говорю: «У меня уже не первый год желудок болит — терпела, пирожками заедала, думала — изжога». «Все, — говорит врач, — теперь будете в больнице лежать, а потом — санаторий и на всю жизнь диета». И еще сделали рентген легких — оказалось, что затронуты верхушки, начинается туберкулез, как у мамы.