Правек и другие времена - Ольга Токарчук

Повелитель Мглы лучше всего чувствовал себя под водой. Целые годы он лежал под ее поверхностью на ложе из тины и гниющих листьев. Наблюдал из-под воды за меняющимися временами года, за прохождениями солнца и луны. Из-под воды он видел дождь, опадающие осенью листья, танцы летних стрекоз, купающихся людей, оранжевые лапки диких уток. Иногда что-то происходящее вырывало его от этого полусна, иногда нет. Но он ни над чем не задумывался. Он просто был.

Старый Божский всю жизнь просидел на крыше дворца. Дворец был большой, а потому и крыша огромная — полная скосов, уклонов и ребер. И вся крытая красивым деревянным гонтом. Если бы распластать дворцовую крышу и разложить на земле, она накрыла бы все поле, которым владел Божский.

Возделывание этой земли Божский оставил жене и детям — у него было три девицы и парень, Павел, ловкий и статный. Сам же он каждое утро поднимался на крышу и заменял подгнившие или трухлявые гонты. Его работа не имела конца. Не имела также и начала. Ведь Божский не начинал с какого-то конкретного места и не продвигался в конкретном направлении. Исследуя на коленях деревянную крышу, он перемещался то туда, то сюда.

В полдень к нему приходила жена с обедом в глиняных горшочках. В одной емкости была картошка, в другой мучной суп, или каша со шкварками и кислое молоко, или капуста и опять картошка. Старый Божский не спускался, чтобы пообедать. Горшки подавались ему на веревке в ведре, в котором обычно наверх ездили деревянные гонты.

Божский ел и, жуя, рассматривал мир вокруг. С крыши дворца он видел луга, реку Черную, крыши Правека и фигурки людей, такие маленькие и хрупкие, что Старому Божскому хотелось дунуть и смести их со света, словно мусор. При этой мысли он запихивал в рот очередную порцию еды и на его загорелом лице появлялась гримаса, которая могла быть улыбкой. Божский любил эти приходящие каждый день минуты, это воображание себе людишек, раздуваемых во все стороны. Иногда он представлял чуть иначе: как дыхание его становится ураганом, срывает крыши с домов, обрушивает деревья, валит на землю фруктовые сады. На равнины врывается вода, а люди впопыхах строят лодки, чтобы спасти себя и свое имущество. В земле образуются воронки, из которых извергается чистый огонь. В небо валит пар от борьбы воды и огня. Все колеблется в своих основаниях и наконец рушится, как крыша старого дома. Люди перестают иметь значение — Божский уничтожает весь мир.

Он проглатывал кусок и вздыхал. Видение рассеивалось. Тогда он скручивал себе цигарку и бросал взгляд ближе, на дворцовый двор, на парк и ров, на лебедей, на пруд. Рассматривал подъезжающие экипажи, а потом и автомобили. Видел с крыши дамские шляпы, лысины панов, видел Помещика, возвращающегося с конной прогулки, и Помещицу, которая всегда передвигалась мелкими шажками. Видел панночку, хрупкую и деликатную, и ее собак, которые будили в деревне ужас. Видел вечное движение множества людей, их приветственные и прощальные жесты и выражения лиц, людей входящих и выходящих, говорящих что-то друг другу и слушающих.

Но разве ему было до них дело? Он гасил свою самокрутку, и его взгляд упрямо возвращался к деревянному гонту, чтобы прикрепиться к нему, точно речная беззубка, чтобы им кормиться и им упиваться. И думал уже о подрезках и шлифах. Вот так заканчивался его обеденный перерыв.

Жена забирала спущенные на веревке горшки и возвращалась лугами в Правек.

Сын Старого Божского Павел хотел быть кем-нибудь «важным». Он боялся, что если не начнет активно действовать, то станет таким же «неважным», как его отец, и всегда будет укладывать какой-нибудь гонт на какой-нибудь крыше. Поэтому когда ему было шестнадцать лет, он побыстрее убрался из дома, в котором царствовали его некрасивые сестры, и нанялся в Ешкотлях на работу к еврею. Еврея звали Аба Козеницкий, и он торговал древесиной. Поначалу Павел работал обычным лесорубом и грузчиком, но, должно быть, понравился Абе, потому что вскоре тот доверил ему ответственную работу метки и сортировки стволов.

Павел Божский даже при сортировке дерева всегда смотрел в будущее, прошлое его не интересовало. Сама мысль о том, что можно формировать будущее, влиять на то, что произойдет, воодушевляла его. Иногда он задумывался, как все это происходит. Вот если бы он родился во дворце, как Попельский, был бы он таким же, как сейчас? Думал бы так же? Нравилась бы ему Мися Небеская? И по-прежнему хотел бы он стать фельдшером или, может, замахнулся бы повыше — врачом, профессором в университете?

Но в одном молодой Божский был уверен — в знании. Знание и образованность открывают двери каждому. Ясно, что другим легче, всем этим Попельским и им подобным. Это несправедливо. Но с другой стороны, он ведь тоже мог учиться, хоть и тратя больше сил, потому что должен был заработать для себя и помочь родителям.

Так что после работы он заходил в сельскую библиотеку и брал книги. Сельская библиотека была снабжена плохо. Не было энциклопедий, словарей. Полки заполняли какие-то «Дочки королей», «Без приданого» и тому подобное чтиво для баб. Взятые книги он, придя домой, прятал от сестер в своей постели. Не любил, когда трогали его вещи.

Все три его сестры были большие, массивные, дебелые. Их головы казались маленькими. У них были низкие лбы и густые светлые волосы. Как солома. Самой ладной из них была Стася. Когда она улыбалась, на загорелом лице сверкали белые зубы. Ее немного безобразили неуклюжие утиные ноги. Средняя, Тося, была уже обручена с крестьянином из Котушува, а Зося, крупная и сильная, вот-вот должна была выехать на службу в Кельце. Павел радовался, что они покинут дом, хотя сам дома своего не любил, как и своих сестер.

Он ненавидел грязь, которая втиралась в щели старой деревянной халупы, в пол и под ногти. Ненавидел смрад коровьего навоза, которым пропахивала одежда после того, как зайдешь в коровник. Ненавидел запах ошпаренной картошки для свиней — он пропитывал весь дом, каждую вещь в доме, волосы и кожу. Ненавидел хамский говор, которым разговаривали родители и который иногда лез на язык ему самому. Ненавидел холстину, сырые дрова, деревянные ложки, дешевые картонные образки со святыми, толстые ноги сестер. Иногда он мог эту ненависть собрать где-то в области челюстей и тогда ощущал в себе великую силу. Он знал: у него будет все, что он захочет. Он будет рваться вперед и вперед, и никто не сможет остановить его.

Лабиринт, нарисованный на полотне, слагался из восьми кругов, или сфер, называемых Мирами. Чем ближе к центру, тем более густым казался лабиринт, тем больше в нем было слепых закоулков и улочек, приводящих в никуда. И наоборот, сферы наружные производили впечатление более светлых, более просторных, а дорожки лабиринта казались тут более широкими и менее хаотичными — они словно приглашали побродить по ним. Сфера, являющаяся центром лабиринта — самая темная и запутанная, — называлась Первым Миром. Чья-то неумелая рука провела от этого мира стрелку химическим карандашом и подписала: «Правек». «Почему Правек? — удивлялся Помещик Попельский. — Почему не Котушув, Ешкотли, Кельце, Краков, Париж или Лондон?» Замысловатая система дорожек, перекрестков, разветвлений и полей затейливо вела к единственному переходу в следующую сферическую зону, названную Вторым Миром. По сравнению с густотой центра здесь было немного просторнее. Два выхода вели в Третий Мир, и Помещик Попельский быстро сообразил, что в каждом мире будет в два раза больше выходов, чем в предыдущем. Кончиком вечного пера он точно пересчитал все выходы из последней сферы лабиринта. Их было 128.